Перед домом напротив росли густые деревья, свет из окон этого дома не доставал до улицы, запутывался где-то в голых ветках.

В конце улицы, как всегда, горело «волчье око». Демидов помедлил, вздохнул и пошел на его красноватый огонек.

Оконце, через форточку которого Мария Макшеева принимала от ночных покупателей деньги и подавала бутылки, было задернуто занавеской. Демидов постучал в стекло. За красноватой тряпкой качнулась тень, занавеска поползла в сторону, и Павел увидел за стеклом не Марию Макшееву, а усатое, жирное, ненавистное лицо ее мужа, Дениса.

— Сколько? — равнодушно спросил Денис, открыв форточку, не узнавая пока Демидова.

— Одной досыта будет… с твоих-то рук.

Денисовы рыжие брови чуть переломились, он поближе припрянул к стеклу, будто хотел проверить, не ослышался ли, тот ли за окном человек, которому принадлежит голос?

— Давай деньги.

Когда он говорил — тускло поблескивали от электрического света два его вставных металлических зуба.

Протянув с пятерки полную сдачу — Демидов был, наверное, единственным, кому Макшеевы продавали водку по ее настоящей цене, — Денис хотел захлопнуть форточку, но Демидов сунул в створку грязный конец палки.

— Чего, чего еще?

— Не отравленная? Ты ведь грозил когда-то…

— Жри без опаски. Не сдохнешь.

— Марька-то где сама?

— Проваливай! Будет тут пьянчужка всякий… Убери, говорю, палку!

— Жена где, спрашиваю, твоя?

— А на свидание к тебе побегла. А ты тут вот… — В голосе Макшеева была едкая насмешка. — Мне что, за участковым сбегать?

— Это уж сама Марька сделает, когда я, Денисий, придавлю тебя где-нибудь, как таракана сапогом.

Усы у Макшеева от бешенства задергались. Но бешенство его было бессильное, он сам это чувствовал. И ничего не говорил, только багровел все больше и больше.

— Придавлю и разотру, чтоб и праха от тебя на земле не осталось.

По-прежнему молчал Денис, стоял, уронив, как плети, обе руки. Лицо его теперь стало бледнеть, словно какой-то насос начал откачивать с лица всю кровь. А Демидов, понимая состояние Макшеева, безжалостно продолжал:

— Да только что мне участковый? Я жизнь свою использовал, так и так помирать скоро. Но сперва я тебя на тот свет спроважу. Да ты и сам, должно, чуешь, что твоя голова все ниже и ниже к плахе клонится. Чуешь али нет?

Макшеев лишь усмехнулся.

— Врешь, чуешь. Все живое это чует. Даже курица, когда ее ловят в курятнике, чтобы лапшу сварить.

— Не пугай. Пуганный я тобой.

— И правильно — бойся, — как бы не слыша его слов, продолжал Демидов, раскрывая форточку чуть пошире. — Я это давно бы сделал, да поджидал, покуда дети ваши подрастут. Малых не решился сиротить. А теперь что ж — обои твои дети обженились в городе, слыхал, на собственные ноги встали… А там пусть приходит за мной хоть сотня участковых. Тюрьма мне больше без надобности, на старости-то. Так что живым они меня не найдут. Гриньку Надежда к себе возьмет.

Демидов вынул палку из форточки, наклонился поближе к оконцу и сказал Макшееву, как говорят что-нибудь хорошее близкому другу:

— Конечно, не шибко удачливо ты, Денисий, судьбой своей распорядился.