— Тогда — гляди, сволочь!

И, размахнувшись, швырнул сумку с деньгами в реку,

— Ой! — воскликнула Клавка. — Чегой-то он?!

Голос Клавки еще не умолк, когда сумка, описав крутую дугу, как черная неуклюжая птица упала в реку. Течение сразу поволокло ее, отбивая все дальше и дальше от берега.

Едва сумка плюхнулась в воду, Макшеев сорвался с места и, будто намереваясь кинуться за ней в реку, торопливо сделал несколько шагов вниз по течению. Но потом замедлил шаги, остановился…

Сумка, чернея на светло-желтой воде, уплывала все дальше. Молча смотрели на нее Ленька-тракторист, Клавка, Демидов… Молча смотрел и Макшеев. Он стоял сутулясь, безвольно опустив вниз руки, спиной к деревне и к людям…

Когда черное пятно на воде исчезло — то ли сумка потонула, то ли просто уплыла из виду, Макшеев сел на песок, низко уронил голову.

— Да что… что это он сделал?! — опять воскликнула Клавка. — Что в сумке-то было?

— Ничего там не было, — ответил Демидов.

При этих словах Ленька-тракторист, давно стригущий посерьезневшими глазами то Макшеева, то Демидова, явно пытаясь разгадать, что же произошло между этими людьми, и, может быть, догадываясь даже о чем-то, еще раз сквозь прищуренные веки пристально поглядел на Демидова и повернулся к Клавке:

— Ну, пойдем отсюда, — и взял девушку за руку.

— Дурак! Вот дурак! — проговорила Клавка осуждающе в сторону Макшеева. — Сумка была ведь почти новая, кожаная. Рублей двадцать, однако, стоит.

— Ага… Сумку жалко, — сказал Демидов.

Опять зарядили дожди над дубровинской тайгой, лес стоял мокрый и унылый. Катила и катила Обь бесконечные и бесшумные волны, но, если поднимался ветер, река вскипала от злости и, раскачавшись, била и била в каменистые берега всей своей тяжестью.

За остаток лета и за всю осень Демидов не видел Макшеева ни разу. Тот будто сквозь землю провалился.

Жена его, Мария, тоже начала вдруг сохнуть, как и сам Макшеев, стареть прямо на виду. Щеки ее поблекли и смялись, за прилавком она стояла растрепанная, с вечно распухшими глазами, — видно, она часто и много плакала.

— Взяла бы ты себя в руки, Марька, — сказал ей однажды Демидов. — Смотреть на тебя тошно.

— Что ты сделал, паразит такой, с Денисом моим?! Что сделал! — истерично закричала она.

Павел торопливо ушел из магазина.

Когда расхлябанная дождями земля начала от утренних заморозков костенеть, а с неба нет-нет да просыпались снежинки, Мария заявилась вдруг к Павлу домой, прислонилась к дверному косяку, зажала лицо платком и опять произнесла сквозь слезы, как в магазине:

— Что ты сделал с Денисом моим? Что сделал?

— Погоди, — проговорил Павел. — Сядь, что ли, проходи…

Он усадил ее возле стола, она немного успокоилась, всхлипывала только время от времени и глядела тоскливо в окно, постаревшая, неприглядная.

— Что с ним, с Денисием? — тихо спросил Павел.

— Что… Лежит в дому, как барсук в норе, который месяц на улицу не выходит… Ворочается, будто жжет у него все внутри. Зубами скрежещет по ночам — страшно прямо… Пить начал вот. Ты бросил, а он начал.

— А его и жжет, Мария… Собственное паскудство мучает его теперь, сжигает.