– Да уж…. Там мне было шестнадцать лет, а теперь уже тридцать шесть. Подожди-ка… А разве «Портрет гимназистки» печатали в «Мире искусства»? И что там еще было?

– Ну, «Девочка с персиками» – из собрания Третьякова, а про твой портрет, что он из собрания графа Комаровского, вот и все.

– Ну, тогда ладно, – слегка успокоилась Наталья. – Только, ты о своем открытии никому не говори, хорошо?

Я лишь кивнул. Ну, кому я стану рассказывать, что моя супруга искусствовед и я, глядя на жену, увлекся живописью и познакомился с творчеством многих художников, а также с историей написания портретов. Зачем кому-то знать, что «Портрет гимназистки» Валентин Серов написал с юной Наташи, дочери графа Комаровского? А через несколько лет девушка порвет с семьей и «уйдет в революцию», переживет гражданскую войну, репрессии тридцатых и погибнет в блокадном Ленинграде, а ее тело похоронят в одной из братских могил Пискаревского кладбища?

Наталья принялась расспрашивать, где я мог видеть "Мир искусства"? И вообще, выходил ли этот журнал в девятьсот третьем году?

Я уже решил все свалить на госпиталь (а что, очень удобно!), но от допроса с пристрастием меня спас стук в дверь.

– Товарищ Наталья! – крикнул кто-то с улицы. – Я курьер из исполкома. На воинских складах буза, Тимохин ячейку собирает!

Кажется, все население Череповца в ту пору составляло не больше пятнадцати тысяч человек. Но, судя по толпе, сюда явился весь город. Крепкие мужчины и тщедушные старики, подростки и совсем еще дети, старики и девчонки, люди в шинелях и полушубках, в капорах и ватных куртках. Мелькнул даже некто в рясе, напоминавший не то монаха, не то священника. Вон, старуха с клюкой пытается оттолкнуть свою ровесницу, с которой, вполне возможно, еще недавно калякала о погоде, или распивала чаи; толстый мужик в телогрейке, испачканной мелом, от всей дури бьет в ухо девицу, попавшуюся ему под руку, а когда та падает, то равнодушно переступает через ее тело и, не слушая воплей пострадавшей, прет вперед, выставив пузо, словно таран.

Двери склада, предназначенные для въезда конной повозки, уже выломаны, но они тесны для постоянно прибывающих людей, стремящихся попасть внутрь. Орет какой-то старик в драной шапке, припертый к дверному проему и, уже слышащий, как трещат и ломаются его собственные ребра, но его уже никто не слышит, потому что толпа лезет и лезет, а задние напирают на передних стремясь попасть туда, где лежат вожделенные мешки и бочонки, ящики и коробки.

Но похоже, что весь город умудрился-таки втиснуться в небольшое двухэтажное здание, а теперь каждый стремится захватить побольше и получше, но его отталкивают и вырывают из рук вожделенное добро.

В суматохе разбиваются двухведерные бутыли со спиртом, разлетаясь по сторонам, как осколки от перегревшейся лампочки, впиваясь в тела; дубовые бочки, заполненные постным маслом, разламываются на щепки, а мешки с мукой разрываются, словно мокрая бумага.

Кое-кто, уже не рассчитывая поживиться чем-то весомым, пытается собрать с грязного пола и сунуть за пазуху вяленую воблу, пропитавшуюся и керосином и спиртом, вывалянную в грязной муке.