– Друг, купи породистого щенка.

На ладони одного из них в заботливо подложенной кепке лежал нежно-желто-белый комок необыкновенной пушистости с двумя черными пуговицами глаз над розовым младенческим носом.

– А правда породистый? – зачем-то спросил. Не ппглаттитъ это чудо было невозможно.

– Сукой мне быть, – торжественно сказал алкаш. И добавил, честно подумав:

– Что ли терьер, хер его знает, уже не помню.

– Мать его – медалистка всех фестивалей, – сказал второй, зная психологию советского человека. – Двадцать рублей просим, а на фестивалях за них тысячу дают.

Бутылка водки в те благословенной памяти времена стоила три рубля шестьдесят две копейки. Я понимал, что это чудо отдадут и за бутылку, но мучили меня иные соображения.

Моя любимая жена была всегда категорически против того, чтоб завести собаку. Не любила она домашних животных. А точнее – обладала очень редким (и для обладателя мучительным) даром совершенно реального ощущения разных будущих житейских неприятностей. То, что собака будет убегать, теряться, болеть и вообще когда-нибудь умрет – заранее терзало мою жену жгучей болью. А то, что мы животное, конечно, полюбим и всё это будем тяжело переживать – заведомо добавляло Тате страданий еще за нас. Поэтому на просьбы дочери (и сам я был непрочь, о чем нешумно заикался) следовал всегда решительный отказ. Который обычно был снабжен еще одним замечательно прозорливым доводом:

– Ты убежишь в школу и к подружкам, папа – неизвестно куда на целый день, а я корми ее и с ней гуляй. Нашли себе дурочку.

Всё это вихрем пронеслось в моем сознании, и сам я удивился, слушая, как отвечаю алкашам:

– Давайте так поступим, мужики. Сейчас пойдем ко мне домой, тут рядом, и если жена моя всех нас троих не выгонит с порога, я вам тут же отдаю двадцать рублей. А если выгонит, то я вам ни за что даю на бутылку. Пошли?

Алкаши потянулись за мной гуськом в полном молчании – очевидно, боясь неосторожным словом спугнуть такого идиота и лишиться бутылки.

– Господи, – сказала Тата, – я ведь как чувствовала, лучше бы сама сходила.

– Терьер, – льстиво и пугливо сказал один из алкашей.

Пушистый очень будет, – это, как я услышал, говорил я сам. Таким же тоном. Жена тяжело молчала, но ее рука уже тянулась – гладила комочек белой шерсти. А деньги были у меня с собой, и алкаши не растворились даже – просто испарились во мгновение.

Через пять минут первая лужа знаменовала появление в нашем доме собаки, и жена подтерла эту лужу так безмолвно, что я почувствовал себя последним мерзавцем.

Дочке нашей было в это время двенадцать, сыну – пять, а Тата вообще на диво добрый человек, так что щенка Фому растлили мы мгновенно и бесповоротно. Стал он безбоязненным и наглым, ошивался непрестанно у стола (за что кличку получил – Ефим Попрошаер), убегал во всех направлениях, едва оказывался на свежем воздухе, и никакой пресловутой сообразительности дворняжек (ибо терьером он таким же был, как я – горным орлом) не проявлял. Но полюбивших его детей это ничуть не печалило.

Замечательный Фома,

много шерсти, нет ума, -