Дверь бесшумно растворилась, и белой тенью вошла она. Не увидела, а угадала его в сумерках, на кровати. Приблизилась, протягивая руки, отыскивая его на ощупь. Наклонилась, заглядывая в лицо:

– Вернулись?.. Мне сказали, у вас ожог… – Протягивала пальцы к его шее, не касаясь, но он чувствовал, как бежали от ее пальцев прохладные ветерки, остужали обожженную кожу. Ее появление ожидалось. Было желанным и предсказуемым. Он ожидал его еще утром, уносясь по шоссе от солнечной изумрудной горы, мечтая, как вернется вечером к розово-голубому вулкану и увидит ее. Он мечтал о ней, когда катер уносил его в перламутровое море и белая чайка поворачивала недвижные крылья над пенной бахромой, нацелив на него темный глазок. Думал о ней, когда хрустальные блестки летающих рыб брызгали из зеленой волны, и он хотел, чтобы она была рядом и увидела эти воздушные танцы прозрачных морских существ. Он несколько раз подумал о ней среди черного, с красной подкладкой дыма, когда в руках у него оказывалось ведро с малиновой, отражавшей пожар водой, и ему было страшно за опаленную свадьбу, за обезумевшую невесту и за нее, Валентину, незримо метущуюся среди несчастной толпы. Он думал о ней, когда мчались из Коринто в свистящем ветре, и когда встретил на крыльце госпиталя монашку, и когда Колобков прикасался к ожогу прохладным пламенем спирта. И теперь она стояла перед ним в темноте, в белом халате, и он сжимал в своих руках ее ладони, и она говорила:

– Я знала, что вы там были. Услышала про пожар и подумала: вы непременно там. Стали прибывать обожженные, и я молила: «Только бы не вы!»

Он целовал ее пальцы, положил их себе на голую грудь, чувствуя их прохладные отпечатки.

– Подождите… Я пришла на минутку… Мне нужно идти к больным…

– Не уходите… – Он отпустил ее руки, видя, как она отступает, удаляется в темноту.

– Приду… Потом… – и выскольнула из комнаты. Словно прошла белой тенью сквозь стену, оставив на его груди прохладные прикосновения.

Не зажигая свет, вытянулся на кровати поверх одеяла, слыша, как воет ветер, надавливая на стекла, швыряя в них громкие брызги. Вулкан был невидим, лишь угадывался по реву ветра, который, залетая в кратер, дул в угрюмую каменную дудку земли. И от этого подземного утробного воя в душе просыпались старинные детские страхи и суеверия.

Он закрыл веки. Глазные яблоки медленно поворачивались в глазницах, и на их оборотной стороне возникало: черный борт гондурасского катера с красным мазком ватерлинии, клокочущая от пуль водяная яма, и среди пузырей скачут, мечутся пробитые головы. Вертолет «Си-найт» кладет на море плоскую рябь солнца, нависает стеклянной кабиной, остриями ракет и снарядов, и Сесар задирает горбоносое, с оскаленными зубами лицо, целит пистолетом в свистящие лопасти. Шар света над малиновой раскаленной цистерной, летящие в бесцветном небе огненные воробьи, и детская кукла, матерчатая, без одежды, дымится в луже мазута, похожая на погибшего космонавта.

Он открыл веки, поворачивая отяжелевшие от зрелищ глазные яблоки в глубину утомленного разума. Шумел дождь, дребезжали стекла, зеленоватый наружный фонарь высвечивал на стене струящийся прямоугольник окна. Завывала огромная каменная дудка, словно кто-то перебирал ее медленными огромными пальцами, и от этих тяжелых звуков выдавливались в океане черные ямины, а в ночных небесах проносились вырванные из океана огромные космы воды.