Тропинка расширилась и превратилась в проселок. Деревья неожиданно отступили, и мы очутились в живописной долине. Солнце клонилось к закату, готовясь завалиться за макушки пальм. В воздухе висела ложная безмятежность и чуждый запах дыма.

— Тезка! — окликнул меня Иван

Чунга рядом не было. Он опять оторвался немного вперед, решил прошерстить обстановку, узнать, как там его сородичи в деревне. Не “приютили” ли кого из джи ай.

Я остановился и положил “оглобли” на землю, повернулся к раненому. Голова его напоминала гипсовый бюст, белая и глаза стеклянные.

— Ты чуешь? — прохрипел полковник и закашлялся. — Дымом пахнет?

— Тихо слишком для деревни, — добавил я. — Даже собачонка не тявкнет.

— Плохо дело, — Иван поморщился, то ли от боли, то ли от дурных предчувствий. — Давай в обход. Не стоит через поселение идти. Что-то там не так.

Кровавый закат окропил багрянцем зеленый океан бескрайних джунглей, что сливался ним на горизонте. Тишина и правда стояла мертвая. Даже цикады перестали трещать, будто опасались чего-то.

— В обход крюк получится, — задумчиво проговорил я, разглядывая измятую карту. — Времени дохера потеряем. Чунг пошел на разведку. Подождем…

Набежавший ветерок донес мерзкий запах. Я сразу узнал его. Так пахнет война… Сука, будь она неладна. Много лет я пытался забыть эту вонь и вот теперь, запах мертвечины снова рядом. Не хочет меня отпускать Война…

Чунг вернулся часа через пол. Его лицо напоминало посеревший камень. Безжизненное и без эмоций. Что он такого там увидел? Вьетнамец коротко бросил:

— Идти можно. Деревня пустая.

Мы с полковником с облегчением выдохнули. Хоть одна хорошая новость на сегодня. Но насчет хорошей я жестоко ошибся…

Мы спустились к поселению. Обгорелые остовы хижин торчали как надгробия. По спине пробежал холодок. Вошли в деревеньку… Кругом вповалку лежали трупы местных. В основном дети и женщины. Прямо посреди дороги, свернувшись, лежала женщина, обнимавшая двоих детей. Один совсем младенец. Она накрыла их своим телом, но пуля пробила разом ее голову и голову малыша, что уцепился за ее шею.

Мерзкий комок подкатил к горлу. Блядь! Чего я только не повидал в своей жизни. Думал ко всему готов. Но к такому…

Из убитых ни одного в военной форме, ни у кого нет даже сраного пистолета или хотя бы вил в качестве оружия. Трупы крестьян усеяли поле бойни. В телах копошились мерзкие черные птицы с уродливыми клювами. Они смотрели на нас немигающим взглядом и не торопились улетать. Лишь лениво отбегали в сторону, пропуская нас дальше.

Шли молча. Ненависть, ярость, боль… Скрипя зубами, я давил этот рвущийся остервенелый ком эмоций внутри себя. Знал, что война грязь. Но такой грязи не встречал… Готов был волком выть и заживо перегрызть горло тому, кто это сделал. Но ярость сменилась бессилием… Я молча шел вперед, и старался не смотреть по сторонам.

Точившая меня с самого начала, как я сюда попал, мысль “А моя ли эта война?” сейчас совсем притупилась и растворилась в злости и негодовании.

Какого хера убивать мирных? Устрашение? Устранение поддержки для партизан? Скорее все гораздо банальнее и страшнее. Пехота отрапортовала о количестве убитых. А враг это или нет, никто не разбирается — сопутствующий ущерб. В зачет идет труп. Много трупов — значит, герои, блядь!. И насрать, что это трупы детей. С-сука… Как их здесь много. Слишком много.