Большая ложь порождает во многих людях недоверие к власть имущим. Поэтому, что бы официальные лица ни говорили по поводу изменения климата, загрязнения окружающей среды, питания, экономической политики, международных конфликтов, медицины и десятков других тем, подавляющее большинство аудитории выкажет удручающее сомнение в адрес даже самых надежных источников информации. Публичные выступления с завидной регулярностью подрываются теориями заговора[15].

Взять хотя бы распространенный страх перед детской вакцинацией. В 1998 году врач Эндрю Уэйкфилд опубликовал в журнале Lancet исследование, связывающее вакцину от кори, свинки и краснухи (MMR) с аутизмом. Впоследствии его исследование было признано «изощренной фальсификацией», а его самого лишили медицинской лицензии[16].

Бесчестность Уэйкфилда имела весьма плачевные последствия. А из-за другой большой лжи оказалось невозможным исправить нанесенный им вред. Ведь корпорации и правительство порой лгут – либо во избежание судебной ответственности, либо для того, чтобы в обществе не началась паника. Поэтому стало очень трудно распространять правду о вакцине MMR. Уровень вакцинации резко упал, в особенности среди образованных и состоятельных семей, в результате дети стали болеть и даже умирать.

Здесь мы, вероятно, имеем дело с феноменом человеческой психологии: даже если ложь развенчают, даже если докажут полную несостоятельность фактов, мы все равно будем верить в нее. Например, если в СМИ распространится слух, будто известный политик упал в обморок во время предвыборной речи, значительный процент людей запомнит этот факт как истинный – даже если впервые услышали о нем именно в контексте опровержения! В психологии такой парадокс называется «эффект мнимой правды». Знание порождает доверие.

Давайте представим такую ситуацию: идет война, вы должны обманывать врага, потому что распространение дезинформации поможет спасти невинные жизни. Но границу между этой ситуацией и примерами, описанными выше, провести бывает очень трудно – особенно если кроме врагов ты будешь врать и друзьям. Понять, был ли каждый конкретный случай лжи на войне «правильным», можно лишь с позиции прошедших лет. В условиях войны и шпионажа человеческие отношения не ставятся на первое место, поэтому обычные правила общения здесь неприменимы. В ту самую минуту, когда начинают рваться бомбы, ложь становится просто еще одним оружием в арсенале воюющей стороны.

Разумеется, все понимают, насколько важно и необходимо соблюдение государственной тайны. Однако я не могу привести ни одной причины, которая оправдала бы ложь правительства своему народу. Не могу представить ни одной ситуации, когда было бы необходимо сделать это. «Оправданный» обман на уровне руководства страны похож на мираж: когда вам кажется, что до него уже рукой подать, факты свидетельствуют об обратном. И вред, причиненный нераскрытой правдой, исправить уже нельзя.

Подозреваю, что ложь простительна разве что шпионам – при условии, если мы считаем шпионаж этически оправданным приемом. Говорят, будто шпионы обязаны лгать даже близким и друзьям. Я бы так жить не смог, учитывая даже важность и благородные цели моего дела. Работа шпиона представляется мне абсолютным жертвованием личными этическими принципами ради великой благой цели – настоящей или воображаемой. Это своего рода моральное самоуничтожение.