«Боже мой! – воскликнул Родни, прочитав эти строки позднее. – Думаю, этой телеграммой я просто убил Дональда Кроухерста».

Когда Кроухерст снова склонился над журналом, чтобы продолжить свои философские размышления, он пока что еще был в состоянии рационально мыслить. Временами его записи блистали в высшей степени оригинальными и проницательными мыслями. Но отчетливое напоминание о фальшивом героизме, который необходимо было имитировать в соответствии с его планом («на грани жизни и смерти и все такое прочее»), все сильнее отдаляло его от яви. Теперь Кроухерст настолько глубоко погрузился в свои теории, что каждый образ, мысль или идея, порожденные его мозгом, тут же становились для него реальной действительностью. Ранее он излагал свои мысли по поводу существования идеального/нематериального, бестелесного сознания в виде концепции. Теперь же он на самом деле чувствовал, что его разум претерпевает определенного рода изменения. До этого он всего лишь предполагал возможность существования некоего космического разума. Теперь он чувствовал его мысли у себя в голове. Ранее представление о жизни как об игре было удобной формулировкой, удачной метафорой. Теперь жизнь была для него игрой в буквальном смысле. И Кроухерст, подобно шахматной пешке, оказался участником этой омерзительной игры, затеянной Богом и дьяволом.

Время приобретало для него все бо́льшую значимость по мере того, как он наблюдал за ходом стрелок своих часов, отсчитывающих минуты и часы до дня его предположительного возвращения в Англию и момента, который он полубессознательно назначил датой своего конца. И здесь реальность и фантазия также сплавлялись воедино. Неисправный хронометр стал для него больше чем просто прибор для навигации в море, помогающий определить местоположение яхты в океане. Точно так как хронометр, который подвергся большим нагрузкам и, не выдержав их, сломался и стал искажать данные об истинном местоположении судна, и сам яхтсмен под воздействием внешних факторов тоже претерпел изменения и начал обманывать мир. Таким образом, сначала хронометр был всего лишь символом положения Кроухерста, но потом сломанный прибор действительно стал отражать его текущее состояние. Он находился в машине. Он сам был машиной. И эта машина была близка к тому, чтобы сломаться. Кроухерст все дальше уходил в темный тоннель, где сосуществовали время и пространство, чтобы заменить часы бога своими собственными.

Одержимость хронометрированием и различные ассоциации с часами проистекали естественным образом из псевдоэйнштейновских теорий Кроухерста. Подобное расстройство хорошо знакомо морякам, которые называют его «временны́м помешательством».

Приступы желания оградиться от остального мира становились все неистовее, из-за чего из глубин памяти вызывались все более ранние воспоминания. Теперь Кроухерст думал о своем покойном отце, о связи матери с сектой Свидетелей Иеговы, об ужасном образе «изгоя», направляющегося к смерти, о космических существах, о личных постыдных тайнах и о своей концепции, в которой он видел себя новоиспеченным богом. Все эти воспоминания и воображаемые образы перемешивались, сливались в один спутанный клубок, причиняя моряку неимоверные страдания. Иногда, казалось, он приходил в состояние странного, ненормального спокойствия, но потом вспоминал о ловушке, которую сам же себе устроил. Его теория о покидающем тело разуме подразумевала, что он должен уничтожить себя ради собственного же спасения. Его намеки на приближающуюся неминуемую смерть становились все более ясными. И все же что-то мешало Кроухерсту открыто поведать на бумаге о своих планах. Он словно чувствовал: стоит ему где-либо зафиксировать намерение покончить с собой, и воспоминание об этом действии будет довлеть над ним и заставит его осуществить записанное. Так он внес в журнал: