Плохие танки, неумелые, наскоро обученные экипажи. Трусливые солдаты, загнанные комиссарской палкой в ненадежную машину. Они всегда побеждают. И если чудо их остановит: врежет в лоб, вышибет люк механика-водителя, пронзит броню борта, заставит танк замереть… тогда из истерзанного гая выползут новые машины. Их не остановить… Никогда не остановить…

…«Тридцатьчетверка» прыгнула вплотную, заслонила мир. Левое крыло тяжелой машины помято – вздыбилось-оскалилось уродливым клыком, подпрыгивает подвязанное к гусеничной полке бревно, раскачивается кривая петля-удавка наспех закрепленного буксировочного троса. Десанта на броне нет: уже спешился? Или и не было?

Микола не видит стрелков врага, не видит дрожащего поля и сырой земли бруствера, не слышит крика гауптшарфюрера-булавного[9]. Взгляд прикован к «перископной» щели на скошенном лбу танка. Глядит оттуда сквозь свои слепые стекляшки механик, скалит неровные зубы, сжимает рычаги. Раздавит. Нарочно раздавит, клятый москалюга.

Шутце[10] Микола Грабчак, забыв о винтовке и гранатах, приседает на дно траншеи. Пальцы вцепляются в ремень шлема, пытаясь надвинуть поглубже. Не получается: каска и так глубока, надежная, германской стали, – один нос из-под нее торчит. Дрожит земля, скатываются по стенам укрытия комки подсыхающей земли.

Боже, спаси. Прикрой и сохрани. Жить хочется…

Останавливается сердце от танкового грохота…

Пальцы с трудом вылущивают из блистера вторую таблетку. Не слушаются пальцы, совсем чужими стали. Всхрапывают соседи по палате – молодые – едва седьмой десяток разменяли – счастливые своими совсем иными июльскими снами-кошмарами.

Застиранная мягкая пижама холодит спину – медленно старческий пот подсыхает. За окном еще темно, чуть слышно шелестят остатки старинного сада. Спит дежурная медсестра, спят ходячие и неходячие, из разума вовсе выжившие и в своем уме оставшиеся. Нянька дремлет, лишь вечно врущие настенные часы в коридоре звонким затвором щелкают, пули-секунды отмеряя.

Ничего, Микола Грабчак будет покрепче садовых яблонь и дряхлых соседей. Сейчас вот сердце успокоится… Нет у москалей больше танков. А если и осталась рухлядь, то не придут они сюда. Кончилась их сила, не даст мудрая Европа вольную украинскую землю гусеницами утюжить. Победил Грабчак, не зря свою кровь проливал, номер зэка носил, через себя переступал, перед Советами каялся, план на работе перевыполнял. Сколько хлопцев полегло, чтоб той свободы добиться. Ничего, даст Европа с Америкой кредиты, гарнизоны свои расставит – уймутся москалики. Навсегда уймутся.

Сердце стучало ровнее, почти как часы коридорные. Утро уж скоро, из города автомобиль обещали прислать, на торжество отвезти. Ценят. Хоть и тяжко на жаре сидеть, речи слушать, но долг шутце-стрельца на том торжестве быть. Пусть смотрят на ветерана. Пусть гордятся. Единицы их, бойцов «Галичины», героев огненных Бродов в живых осталось.

Форму сиделка погладила. Десять гривен взяла, дупа жирная. Ну, ничего. Пенсию каждый год добавляют. Вот опять надбавки своим ветеранам горсовет принял. Ценят, помнят…