Когда Юг и Кламен, спрятав в потайных штольнях свой бесценный груз, вылезли из пещер, то не узнали родимой земли, пропахшей гарью и мертвечиной. Над руинами Монсегюра плыла, качаясь в дымных волнах, беспощадная алебастровая луна. Седой иней опушил колючий бурьян, пустые глазницы смерти слепо таращились из проломов и развалин. Сама надежда на возрождение была похоронена под исковерканными стенами Солнечного храма. Словно усталая Парка, перерезав тончайшую нить, уронила клубок [52].

Так думал черный от жирной пещерной копоти паж, мечтающий стать трубадуром.

— Все кончено. — Глядя вверх, на озаренную луной и пожарищем крепость, он скорбно преклонил колени. — Мы выполнили обет, брат Кламен, но все кончено для нас и потомков наших. Кроме полынной тоски, отравленной горечью пепелища, нам нечего им передать.

— Ничто не исчезает навечно в подлунном мире, — отрицательно покачал головой мудрый Кламен, искуснейший исцелитель недугов. — Солнце, которое ежедневно всходило тысячи лет, не может погаснуть. Пусть не при нас, пусть через века, но настанет миг нового золотого восхода для будущих потомков.

— Они и не вспомнят о нас, — вздохнул златовласый паж, отирая сажу со лба.

— Разве сами мы помним о прожитых жизнях?.. И все ж предначертанное свершится в урочный час.

— Так ты веришь в это, Кламен?

— Веришь… Это не то слово, малыш. Я стремлюсь укрепить дух, чтобы достойно исполнить долг. Долг живых перед мертвыми.

— И это все?

— Ах, это немало, немало… Мне назначено идти на Запад, к барону д'Юссону, приютившему наш караван. Быть может, мы никогда не увидимся, но я не забуду тебя.

— И я тебя никогда не забуду! Мой путь лежит к Пейре Карденалю, певцу Донны Любви [53].

— Тогда расстанемся. — Кламен заключил маленького Юга в объятия. Они постояли, молча припав друг к другу, и ушли, не оглядываясь, каждый своим путем.

Кламена ожидали заботы, связанные с захоронением монсегюрского клада, и полная опасностей жизнь, а красавца пажа — не менее рискованное ученичество на поприще «Веселой Науки» [54].

За далью веков нелегко понять, как презрение к мирским соблазнам могло сочетаться с куртуазным служением избранной даме, как ухитрились расцвести и ужиться на одной и той же благодатно удобренной клумбе умерщвление плоти и ее торжество. И все же так было. При дворе графа Раймунда благосклонно внимали поучениям чернецов, обличавших чревоугодие, роскошь, и умели наслаждаться изысканными дарами южной кухни, заморскими тканями и золотой чеканной посудой. Совершенные учили смирению, а разодетые в шелк миряне тешили гордыню. Повсюду процветало утонченное искусство танцев, нежно звенели щекочущие чувственность струны. В моду входили привезенные с Востока пряности, кофе, игральные карты. Общество забавлялось соколиной охотой и шахматными представлениями, в которых роль фигур играли живые люди. Не гностическая плерома с ее внечувственными зонами, но сочная земная краса стала объектом всеобщего поклонения. Это о ней подвижники-трубадуры слагали свои сладострастные альбы — песни рассвета. И пусть прозрачные покровы полунамеков лишь разжигали любовный жар, певцы с неподражаемым тактом умели хранить молчание. Только знойные соловьиные ночи смели поведать о тайных радостях разделенного чувства, и лишь посвященным поверяли свои секреты изощренные наставники «Веселой Науки».