Отец, наклонясь над отмытым до блеска кухонным столом, возился со свертком, Ма лежала на кровати. Тимоти приблизился к ее ложу и взял Ма за руку. Ма повернула к нему лицо и отрешенно прошептала:

— Ребенок не плачет. Почему он не плачет?

— Он не сделал ни единого вдоха, Рашель, — сказал отец. — Он нормально развит, но он не дышит.

Ма, устремив глаза в потолок, пробормотала:

— В шкафу есть распашонка. И розовая пеленка.

Отец послал меня найти место, подходящее для могилы.

Мы жили так, словно солнце село за горизонт и больше не взошло. Семья по привычке занималась повседневными делами, но целеустремленный и не унывающий прежде отец стал подавленным, молчаливым, и даже Мэри перестала смеяться, лопотать и резвиться. Все чаще, выйдя на крыльцо, малютка стояла и вглядывалась в далекий горизонт. Мы почти не упоминали вслух мертворожденное дитя. Его тельце, завернутое в розовую пеленку, мы похоронили под старым кряжистым дубом, а когда мать слегка оправилась после родов, пришли туда всей семьей и прочитали молитву, но над могилой не было пролито ни слезинки. Всю дорогу к дубу и обратно Тимоти шел, опираясь о руку Ма, а домой она вернулась с едва заметной улыбкой на губах.

Па, ставя на полку молитвенник, спросил таким тоном, что и Ма, и я удивились:

— Почему он за тебя цеплялся?

— Но, Джеймс, — запротестовала Ма. — Ведь Тимоти — слепой!

— Я не припомню, чтобы он хоть раз на что-нибудь наткнулся, — проворчал отец. — Или не попал ложкой в тарелку. — Отец обратил пылающий взор на Тимоти. — И цеплялся за тебя он вовсе не потому, что слеп, а потому…

— Джеймс, — оборвала его Ма. — Не вымещай свое горе на Тимоти. Его нам на попечение вручил Господь.

— Извини, Рашель. — Отец обнял мать. — Я действительно сорвался. И причина тому не только гибель ребенка.

— Я знаю, — сказала Ма. — Но когда Тимоти касается моей руки, горе отступает, и на душе становится легче…

— Легче?! — Отец был в гневе, чего с ним почти никогда не случалось.

— Джеймс! — воскликнула Ма. — Вспомни: «Вечером водворяется плач, а на утро радость»[6].

Отец, не глядя на нас, выскочил из дома.

Вечером, когда вслух читала Ма, я вдруг поднялся.

— Почему ты прерываешь мать? спросил отец.

— Извините, — сказал я, — но Тимоти хочет пить.

— Сядь, — велел отец, и я подчинился.

Уже после молитвы я спросил:

— Можно теперь я принесу Тимоти воды?

— Откуда тебе известно, чего он хочет?

— Ну… Я просто знаю. — Я запнулся, глядя, как Тимоти поднимается из-за стола.

— Откуда же ты знаешь, если он не проронил ни слова?

Вглядываясь в освещенное лампой лицо отца, я признался:

— Я просто чувствую, что Тимоти страдает от жажды.

— Если Тимоти страдает от жажды, то пусть так и скажет.

— Но, Па, он же не умеет говорить, — возразил я.

— У него есть голос, — ответил отец. — Я собственными ушами слышал, как сразу после пожара он сказал несколько слов. Слова, правда, были мне незнакомы, но это все же были слова. Если он слеп, но при ходьбе не натыкается на предметы, если в его силах прикосновением руки утешить мать в горе, если ты под его воздействием чувствуешь, что он испытывает жажду, то сказать об этом он сможет и подавно.