...и тут она поцеловала меня.

Ее мягкие, уступчивые губы прижались к моим, раскрылись навстречу моим губам, и я ответил на ее поцелуй со страстью, какой никогда доселе не испытывал, наши языки стремились друг к другу, сплетались, пока не слились в нечто единое. Я запустил обе руки в ее роскошные волосы — сочетание светлых и каштановых при дневном свете и серебристые сейчас, они струились между моими пальцами. Словно из лунного света насучили прохладные шелковистые нити. Мои руки скользнули ниже — вдоль шеи, задержались на ее плечах, когда наш поцелуй стал глубже, и наконец я охватил ладонями ее полные груди.

Стой самой секунды, как она наклонилась ко мне и в первый раз поцеловала меня, она не переставая дрожала всем телом. Я чувствовал, что эта дрожь не имеет ничего общего с эротическим ожиданием, но свидетельствует о неуверенности, стеснении, робости и боязни быть отвергнутой — состояние, близкое к моему собственному. Внезапно сильная лихорадочная дрожь прокатилась по ее телу. Отстранившись от меня, она произнесла:

— О черт.

— Что? — только и смог выдохнуть я.

— Почему не могут...

— Что?

— ...два человека...

— Что?

Слезы теперь ручьем лились у нее из глаз. Голос ее дрожал:

— Просто дотянуться друг до друга...

— Мы же с тобой дотянулись.

— И отодвинуть в сторону этот барьер...

— Нет никакого барьера. Сейчас нет.

В ней по-прежнему чувствовалась печаль, колодец одиночества, глубина которого не поддавалась измерению, мрачность, отстраненность. Я опасался, что все это переполнит ее в самый неподходящий момент и разовьет то самое отчуждение, которого она, по ее же словам, боялась.

Она продолжала:

— Он есть... он всегда есть... всегда так тяжело завязать настоящий контакт... настоящий...

— Это просто, — возразил я.

— Нет.

— Мы уже прошли большую часть пути.

— ...яма, пропасть...

— Заткнись, — сказал я со всей нежностью и любовью, какую можно вложить в одно слово, обнял ее и еще раз поцеловал.

Мы целовались и ласкали друг друга со стремительно возрастающей страстью и в то же время с твердой решимостью растянуть наслаждение от первых ласк, от изучения друг друга. Так мы сидели на траве от силы пять-десять минут, но казалось, что незаметно пролетело несколько дней. Когда она опять отстранилась от меня, я было запротестовал. Но она произнесла: «Тихо!» — таким тоном, что я понял, что надо подчиниться. Она поднялась на ноги. Не было никакой возни со всеми этими пуговками-пряжками-"молниями", способной порой охладить любую страсть — одежда соскользнула с нее, и она встала передо мной, обнаженная и восхитительная.

Даже ночью, среди лесной темноты, она казалась дочерью солнца — ведь лунный свет не что иное, как отражение солнечного, и сейчас, хотя и отраженный, ни один луч солнца, казалось, не падал мимо нее. Свет луны придал ее коже полупрозрачный оттенок, подчеркивая потрясающе чувственные изгибы, ровные поверхности, выпуклости и впадины ее безупречного тела. Воплощение Эроса в текучем смешении черного и серебряного: мерцающие морозным серебром полушария крепких ягодиц, между которыми пролегла четкая темная полоска, мускулистое бедро, соблазнительно отлитое из холодного крепкого сплава, завитки волос внизу живота, тронутые серебряным мерцанием, впадина живота, плотно изгибающаяся от жемчужного пятна лунного света до аккуратной укромной тени, затем опять жемчужная белизна, доходящая до границы тени, лежащей под налитыми грудями, и — о да — ее груди, подтянутые вверх, очерченные так, что дух захватывало, полные соски, наполовину окрашенные в серебро, наполовину — в черный цвет. Молочно-белый, снежно-белый, платиновый свет озарял — и, казалось, шел изнутри — ее элегантные, изящные плечи, следовал вдоль изысканной линии шеи, слегка касался нежных округлостей и ямочек на ее маленьком ушке.