Но сомнения не исчезали.
— Когда-нибудь, — сказал я своему угрюмому отражению в пожелтевшем зеркале, — эти сомнения вылезут наружу в самый неподходящий момент. Они сокрушат тебя, когда ты будешь сражаться за свою жизнь с гоблином. И тогда это будет означать, что ты погиб, это будет твоей смертью.
5
Уроды
Три часа на сон, пара минут, чтобы умыться, еще минут пять, чтобы свернуть спальный мешок и навьючить на себя рюкзак, — в общем, когда я отпер раздевалку и вышел наружу, было полдесятого утра. День был жаркий и безоблачный. Воздух больше не был так влажен, как ночью. Освежающее дуновение ветра принесло мне ощущение чистоты, я почувствовал себя отдохнувшим. Ветер загнал все сомнения в дальние уголки сознания так же, как он гнал сор и опавшие листья и собирал их в кучи между ярмарочными постройками и кустами — он не убирал мусор до конца, но по крайней мере тот не лежал под ногами. Я был рад тому, что живой.
Вернувшись на аллею, я был поражен тем, что увидел там. Когда я ночью сбежал с ярмарки, моим последним впечатлением от нее было ощущение смутной опасности, незащищенности и угрозы. Но при свете дня ярмарка казалась безобидной, даже радостной. Вымпелы, тысячи вымпелов, бесцветных в ночные часы, выбеленных луной, теперь багровели, как рождественские гирлянды, желтели, как цветки ноготков, зеленели, словно изумруды. Белые, ярко-синие, ярко-оранжевые — все они трепетали, колыхались и развевались на ветру. Карусели блестели и сверкали под ярким августовским солнцем так, что даже вблизи казались не просто новее и красивее, чем были на самом деле, — их будто покрыли серебром и золотом, как машины эльфов из сказки.
В полдесятого ворота ярмарки еще не распахнулись для публики. Только несколько балаганщиков высунули носы на аллею.
На проезде двое мужчин подбирали мусор палками с гвоздем на конце — накалывали и стряхивали его в большие пакеты, висевшие у каждого на плече. Мы невнятно обменялись приветствиями.
На помосте зазывалы перед балаганом стоял дородный темноволосый мужчина с усами размером с велосипедный руль. Уперев руки в бока, он, возвышаясь футов на пять над землей, глядел наверх — на громадное клоунское лицо, изображение которого занимало весь фасад балагана. Должно быть, он заметил меня краем глаза. Повернувшись ко мне и глядя сверху вниз, он поинтересовался, как я считаю — не нужно ли подкрасить нос клоуна.
— Ну, — ответил я, — по мне, так в самый раз. Очень красивый. Как будто только неделю назад нарисован. Хороший ярко-красный нос.
Он ответил:
— Неделю назад и нарисован. Он всю жизнь был желтый, четырнадцать лет он был желтый. А потом, месяц назад, я впервые женился, и моя жена Жизель говорит, что нос у клоуна должен быть красный, а поскольку я до чертиков люблю Жизель, я решился перекрасить его. Вот, перекрасил, и теперь покарай меня бог, если я не считаю, что это была ошибка, потому что, когда он был желтый, это был нос с характером, понимаешь, а сейчас это самый обычный клоунский нос, каких ты за всю свою окаянную жизнь сотни видел, и какая с того польза?