Почему он меня раздражал? Я не был влюблен в его жену. Я с ней просто жил. Или так по крайней мере я тогда думал. Уж не потому ли, что, узнав из разговора, что я воспитывался у отцов-иезуитов, он нашел во мне что-то родственное. «А я учился в колледже святого Игнатия!» — наверно, где-то в Парагвае или Уругвае, а впрочем, какая разница?
Позднее я узнал, что прием, на который меня в свое время пригласили, был второго ранга; на приемах первого ранга подавали икру, они считались сугубо дипломатическими, и туда приглашали только послов, министров и первых секретарей; на приемы третьего ранга приглашались только «по делу». Приглашение на прием второго ранга считалось лестным, потому что это было своего рода «развлечением». На них бывали богатые гаитяне с женами редкостной красоты. Для них еще не приспело время бежать из страны или с наступлением темноты сидеть запершись дома.
Посол представил меня: «Моя жена» — снова это «моя», — и она повела меня в бар выпить.
— Завтра вечером? — спросил я, но она нахмурилась я сжала губы, показывая, чтобы я молчал, — за нами следили. Но боялась она не мужа. Он был занят, показывал «мою» коллекцию картин Ипполита одному из гостей, переходя от одного полотна к другому и давая объяснения, словно и сюжеты картин тоже принадлежали ему.
— Твой муж в этом гаме ничего не услышит.
— Разве ты не видишь, что он ловит каждое наше слово?
«Он» был не муж. Маленькое существо, не больше трех футов росту, с темными, настороженными глазами бесцеремонно пробиралось к нам, расталкивая колени гостей, словно это был его собственный подлесок. Я заметил, что он не сводит глаз со рта Марты, словно читает по губам.
— Мой сын Анхел, — представила она его; мне всегда казалось, что называть его так было богохульством.
Стоило ему к ней пробиться, он уже не отходил от нее ни на шаг и молча — он был слишком занят подслушиванием — сжимал ее руку маленькой стальной ручонкой, словно половинкой наручника. Вот тут я встретил своего настоящего соперника. Когда я ее увидел в следующий раз, она мне рассказала, что сын засыпал ее вопросами обо мне.
— Почуял что-то неладное?
— Ну что ты, он ведь маленький, ему еще нет пяти.
Прошел год, и мы научились его обманывать, но он без конца предъявлял на нее права. Я понял, что не могу без нее обойтись, но, когда я настаивал, чтобы она бросила мужа, ребенок мешал ей уйти. Она не может причинить ему горе. Она хоть сейчас уйдет от мужа, ну, как жить, если он отнимет у нее Анхела? А мне казалось, что с каждым месяцем сын все больше и больше становится похож на отца. У него появилась привычка говорить «моя» мама, и как-то раз я застал его с длинной шоколадной сигарой во рту; он все больше толстел. Отец будто создал маленького злого духа во своему образу и подобию для того, чтобы наша с Мартой связь не зашла слишком далеко, не перешла дозволенных границ.
Какое-то время мы снимали для наших свиданий комнату над лавкой одного сирийца. Лавочник — его звали Хамит — был человек надежный: это было почти сразу же после прихода Доктора к власти, и тень грядущего — зримая для всех — чернела, как туча, над Кенскоффом. Связь с иностранным посольством была выгодна для человека без подданства, — а вдруг понадобится попросить политического убежища? Тщательно осмотрев лавку, мы, к сожалению, не заметили, что в углу, за аптечными товарами, находилось несколько полок с более дорогими игрушками, чем продавали в других местах, а в бакалейном отделе — тогда еще кое-где торговали предметами роскоши — можно было найти коробку французского печенья, любимое лакомство Анхела между завтраком, обедом и ужином. Из-за него у нас произошла первая настоящая ссора.