Я поехал к матушке Катрин (а почему бы и нет, если Марта сидит дома с Джонсом), но в этот вечер ни одна из девушек не решилась выйти из дому. Весть о смерти Хамита, наверно, уже облетела весь город, и девушки боялись, что одного трупа будет мало для пиршества Барона Субботы. Мадам Филипо с сыном присоединились к беженцам в венесуэльском посольстве, и повсюду царило смятение. (Проезжая мимо посольства Марты, я заметил у ворот двух часовых.) На заставе, не доезжая гостиницы, меня остановили и обыскали, хотя дождь уже начался. Я подумал, уж не объясняется ли эта суматоха возвращением Конкассера — ему ведь надо доказать свое рвение.

В «Трианоне» меня ждал слуга доктора Мажио — доктор приглашал меня пообедать. Время обеда давно прошло, и мы тут же поехали к доктору под раскаты грома. На этот раз нас не задержали — дождь лил как из ведра, и милиционер притаился в своем укрытии из старых мешков. На аллее текло с норфолькской сосны, как сквозь дырявый зонтик; доктор Мажио ожидал меня в старомодной гостиной, поставив на стол графин портвейна.

— Вы слышали о Хамите? — спросил я.

Оба бокала стояли на маленьких расшитых бисером салфетках с цветочным узором, чтобы не испортить столик из папье-маше.

— Да, жаль его.

— Что они против него имели?

— Он был одним из связных Филипо. И никого не выдал.

— А вы тоже связной?

Он разлил портвейн. Я не люблю пить портвейн перед обедом, но в этот вечер выпил охотно; мне было все равно что, лишь бы пить. Доктор Мажио не ответил на мой вопрос, и я задал ему другой:

— Откуда вы знаете, что он никого не выдал?

Ответ доктора Мажио был достаточно веским:

— Как видите, я еще здесь.

Старая мадам Ферри — она присматривала за домом и стряпала — заглянула в дверь и напомнила, что обед готов. На ней было черное платье и белая наколка. Обстановка, в которой жил этот марксист, могла показаться странной, но я вспомнил, что когда-то слышал о кружевных занавесках и горках для фарфора, украшавших первые реактивные самолеты Ильюшина. Как и эта старушка, они придавали всему надежность, внушали веру в незыблемость бытия.

Нам подали отличный бифштекс, картофель со сметаной, чуть приправленный чесноком, и бордо, лучше которого вряд ли найдешь так далеко от его родины. Доктор Мажио был сегодня неразговорчив, но его молчание было так же величественно, как и его речь. Когда он спрашивал: «Еще бокал?» — эта фраза напоминала краткую эпитафию. После обеда он мне сообщил:

— Американский посол возвращается.

— Вы уверены?

— И с Доминиканской Республикой скоро начнут дружественные переговоры. Нас снова предали.

Старушка принесла кофе, и он умолк. Лицо его было скрыто от меня стеклянным колпаком, прикрывавшим сложное сооружение из восковых цветов. Мне все казалось, что после обеда мы присоединимся к другим членам Броунинговского общества для обсуждения «Португальских сонетов». Как далеко отсюда лежал Хамит в своей канаве.

— У меня есть кюрасо или, если вы предпочитаете, немного бенедиктина.

— Пожалуй, кюрасо.

— Кюрасо, мадам Ферри.

И снова воцарилось молчание, прерываемое лишь раскатами грома за окном. Я недоумевал, зачем он меня вызвал, но, лишь после того как мадам Ферри снова пришла и ушла, я узнал это: