— Я гражданин Монако, — сказал я. — Это все равно что никто.

— Если бы ваша мать дожила до наших дней, она не смогла бы остаться равнодушной; она бы, пожалуй, ушла туда, в горы.

— А какая от этого польза? Просто так?

— Пользы никакой. Но она бы пошла все равно.

— Со своим любовником?

— Он, безусловно, не отпустил бы ее одну.

— Может быть, я в отца.

— А кем он был?

— Понятия не имею. Как и моя родина — он безлик.

Дождь стихал: я уже мог различить звуки капель, падавших на деревья, на кусты, на твердый цемент купального бассейна.

— Я принимаю жизнь такой, как она есть, — сказал я. — Как и большинство людей на свете. Живу, пока живется.

— А чего вы ждете от жизни, Браун? Я знаю, как ответила бы ваша мать.

— Как?

— Она посмеялась бы надо мной за то, что я сам не знаю ответа. А чего она хотела? Полноты жизни. Но в это понятие для нее входило почти все. Даже смерть.

Доктор Мажио встал и подошел к краю веранды.

— Мне что-то померещилось. Наверно, ночью на душе всегда тревожно. Я действительно любил вашу мать, Браун.

— А ее любовник... Что вы о нем скажете?

— Она была с ним счастлива. Чего же все-таки хотите вы, Браун?

— Я хочу управлять этой гостиницей, хочу, чтобы она была такой, как раньше, пока не пришел Папа-Док, чтобы Жозеф суетился в баре, девушки купались а бассейне, машины подъезжали к веранде; хочу слышать глупый и веселый гам, звяканье льда в бокалах, смех в кустах, ну и, разумеется, хруст долларовых бумажек.

— Ну, а еще?

— Еще? Наверно, чье-нибудь тело, для любви. Как моя мать.

— А еще?

— Бог его знает. Разве этого мало, чтобы скоротать свой век? Мне уже под шестьдесят.

— Ваша мать была верующей.

— Не очень.

— У меня еще сохранилась вера, хотя бы в непреложность кое-каких экономических законов, а вот вы утратили всякую веру.

— Утратил? Может, у меня ее никогда и не было. Да ведь всякая вера — ограниченность, не правда ли?

Некоторое время мы сидели молча за опустевшими бокалами. Потом доктор Мажио сказал:

— У меня вести от Филипо. Он в горах за Ле-Ке, но думает пробраться на север. С ним двенадцать человек, включая Жозефа. Надеюсь, что хоть остальные не калеки. Двух хромых на отряд вполне достаточно. Он хочет соединиться с партизанами у доминиканской границы, говорят, их там человек тридцать.

— Ну и армия! Сорок два человека.

— У Кастро было двенадцать.

— Но вы же не станете утверждать, что Филипо — второй Кастро.

— Он думает создать учебную базу возле границы. Папа-Док согнал крестьян с земли на десять километров в глубь страны, так что если там и нет надежды получить пополнение, зато тайну соблюсти можно... Ему нужен Джонс.

— Зачем ему Джонс?

— Он очень верит в Джонса.

— Лучше бы он достал пулемет.

— Вначале военная подготовка важнее, чем оружие. Оружие всегда можно взять у мертвых, но сперва надо научиться убивать.

— Откуда вы это знаете, доктор?

— Иногда они вынуждены довериться одному из нас.

— Одному из вас?

— Коммунисту.

— Просто чудо, что вы еще живы.

— Если в стране не будет коммунистов — а большинство из нас числится в черных списках ЦРУ, — Папа-Док перестанет быть оплотом свободного мира. А может, есть и другие причины. Я хороший врач. В один прекрасный день... и он может заболеть...