— Господу Христу молитесь, Господу Христу молитеся…
И только закончила обряд да проводила ново-крещенных с миром, как бородатый странник, молча взиравший на действо, вдруг склонил голову перед матерью Мелитиной, словно виноватый ребенок, и тихо попросил:
— Окрести и меня, матушка. Отпеваешь ты хорошо, а крестишь еще лучше.
— Неужто ты не крещен? — удивилась она.
— Не помню я…
— Родители-то у тебя есть? — вглядываясь в лицо странника, спросила мать Мелитина. — Помнишь родителей-то?
Что-то знакомое было в этом лице, но дремучая русая борода прятала подлинный образ, к тому же гримасы страдания искажали нормальное выражение — похоже, человека мучила глубокая внутренняя боль.
— Если я есть, то и родители были, — молвил он. — Не знаю. Памяти нисколько не осталось. Кто я?
— Имя-то свое помнишь? — с надеждой спросила мать Мелитина.
— Не помню, — он горестно помотал головой. — И фамилии не помню. Меня хоть как называй… Я даже в ГПУ не мог вспомнить. Там всяко со мной пробовали — так и не пришло на ум. Подержали да отпустили. — Он сглотнул накопившуюся слюну и добавил сокрушенно: — Я и Бога забыл!..
Мать Мелитина перекрестилась. Странник сунул руку под одежину и достал узелок, развязал.
— Вот что осталось, — он показал облупленную матрешку. — Я сначала думал — это Бог. Откроешь одну — там другая, в другой — третья. Как Господь… Надо мной смеяться стали, икону показали, и я Бога вспомнил! А крещен ли — не помню… И кто дал матрешку — тоже не помню.
— Что же с тобой случилось, батюшка? — пугаясь его глаз, спросила мать Мелитина. — Откуда ты пришел?
— Не знаю, — признался странник. — Откуда, зачем — ничего не помню. Но бывает, просветлится ум и как во сне вижу — люди кругом больные, много людей. А бывает, что они все безумные, и я заразиться боюсь. Слово такое помню — эпидемия. Как люди заразные — эпидемия. Животные — эпизоотия. А зачем, к чему эти слова — не помню. И откуда слышал их — не помню.
— Может, ты болел? — с состраданием спросила мать Мелитина. — Может, голова болела, потому и забылся?
— В ГПУ тоже спрашивали, — взгляд его остановился на четках, что были в руках у матери Мелитины. — Но я вроде сам никогда не болел. Сразу откуда-то такой взялся: руки вот эти, ноги и борода… Я в лесу опомнился. Лежу на земле, руки в крови… Меня здесь убогим называют. — Он дотянулся до четок и боязливо тронул костяшки. — А когда в ГПУ стали бить по голове, я вспомнил еще, что… будто ребенка убил.
Мать Мелитина прикрыла ладонью рот, прочитала про себя молитву.
— Что ты говоришь-то?!
— Да, убил. — Он сделал страшные глаза. — Мальчика, парнишку. Я им признался, а они не поверили.
И она бы не поверила, но сердцем чувствовала, что это правда. Странник не походил на умалишенного. Скорее, он напрочь лишился памяти. Когда он говорил, в глазах его, в прикрытом бородой лице светилась детская непорочность. Но гримасы боли стирали ее, превращая довольно еще молодого человека в глубокого старика. В этой детскости угадывалось что-то знакомое, близкое.
— Крести меня, матушка! — он взял ее за холодные руки. — Я вспомнил Бога! Все забыл, а Бога помню! Христос имя ему. И молитвы помню… «Отче наш, иже еси на небесех…»