— Матушка! Благодетельница! — закричали, запричитали убогие. — Не оставь без крова! Пожалей, пусти ради Христа!

И полезли по ступеням, поползли, поскакали.

— Ну-ка! Ну-ка! — застрожилась хозяйка, — Ишь, саранча! Дармоеды! Никого не пущу! Провоняете мне все матрацы, а они казенные!

— На полу ляжем, родненькая! — блажили нищие. — А если чего, дак подотрем за собой!

— Кыш! Кыш! — замахала руками хозяйка. — Не видите, что ли, — Дом колхозника! Сколько раз говорено — не ходите!

Мать Мелитина перекрестилась, прошептала молитву в звездное, ночное небо.

— Чего это они? Не пойму. Чего? — заерзал на ящике Прошка Грех. — Ровно взбесились,

— А они каждый раз эдак, — сказал бородатый странник. — Полчеловеки…

Хозяйка спустилась с крыльца и подошла к костру, И только тут увидела мать Мелнтину, смерила взглядом, удивилась:

— Монашка, что ли?

— Монахиня, — поправила ее мать Мелитина.

И увидела, как унялось негодование в глазах хозяйки.

— Ну, заходи, ночуй, — позволила та.

— Я не одна здесь, — спокойно сказала мать Мелитина.

— Со стариком этим? — хозяйка кивнула на Прошку Греха.

— С ним. И со всеми другими.

Хозяйка обескуражилась, хмыкнула:

— Всех за собой возьмешь, что ли?

— Одна пойти не могу, — мать Мелитина потупилась.

— Ну, как хочешь! — хозяйка махнула рукой и торопливо пошла в дом. С треском хлопнула дверь.

Толпа бездомных сгуртилась у крыльца, затаив дыхание. В костре трещали и стреляли углем еловые поленья. Крестьянские лошади у коновязи хрупали сено.

Молча и как-то бесшумно убогие вернулись к огню, встали в кружок, грея руки. Согнутая пополам нищенка тихо заплакала, и слезы не текли по ее щекам, а капали прямо из глаз на землю.

— Над убогими издеваются, сволочи! — заорал калека, потрясая над головой деревянными подручниками. — Над калеками измываются! Да, я у Колчака воевал! Но ведь я челове-ек! Пускай, полчеловека, но не полскотины же!

Все слушали его громогласный крик и вздрагивали с каждой фразой. По-соседству забрехала собака, потом еще одна. Калека заскрипел зубами. Потом снова стало тихо. Лишь бородатый покхекал многозначительно и сказал с издевкой:

— А вы подавайтесь-ко в колхоз, жизнь сразу и похорошеет. Все нынче в коллективизацию передали.

— Одна надежда на милицию, — подал голос неприметный, плоский, как тень, человечек, — Меня тута не знают, можа, и заберут…

— И сердобольных Господь пошлет, — вставила горбатая нищенка. — Матушка! Скоро ль свету-то конец? Скоро ль покой будет?

— Не скоро, сестра, не жди, — смиренно ответила мать Мелитина. — Нам, сирым да убогим, от боли своей Страшного суда хочется, а люди-то ведь жить хотят. И пускай живут без страданий, пускай детей рожают да ростят, радуются пускай. А мы уж за них пострадаем. Мы у Бога приметные, на виду. А кто на виду, с того и спрос.

Прошка Грех заснул сидя, с открытыми глазами, но половинку картошины не выпустил — наоборот, стиснул так, что белая мякоть полезла из обугленной шкурки. Убогие поглядывали на ворота: ну как пошлет Бог кого? Однако распахнулись двери Дома, и на пороге появилась хозяйка.

— Ладно, кусошники, заходите, — позвала она. — Да чтоб тихо, а то люди спят.