— Не любит тебя Петрович, — с чего это?
— Я ему, Касьян Парменыч, ничего не сделал, кроме как уважение оказываю. Я как на духу вам, по совести… Уж если так говорить, так и он по мне нехорош. Может, он у вас и давно, и верите вы ему оттого, что давно он, а только мне ближе теперь видно… нехорошие он дела делает, не божеские. Может, это я по глупости своей ничего не разумею еще, может, и полагается так в торговом деле!..
Прислушался старый, может, и правда за Петровичем водится, и не перебивал Афоньку, спросил только:
— А что?
— Да я не пойму что-то. Я вам лучше потом, когда уразумею, расскажу все.
— Не верит тебе он, говорит — молчалив больно.
— Я, Касьян Парменыч, как послушание несу, кому поставил игумен — не прекословлю, а своего что сказать — скудоумен еще по младости.
Пришел старый домой — на столе телеграмма — собираться в путь дальний. Марья Карповна опять возопила, что страшно ей одной оставаться в пустом доме с одной девкой.
— Афанасия ночевать пришлю. Страшен, да зато троих уложит.
— Ты б другого кого, я сама боюсь его.
— Другим страшен, — а в своем доме овца… Дунька!.. Сходи-ка в трактир, позови Калябина.
И опять Дунька с усмешкою лукавою Афанасия поманила пальцем. Наумова аж всего передернуло; как и в первый раз, показалось ему в усмешке недоброе. Дожидался Афоньку назад, расспросить хотелось, кто, да зачем звали, и он точно чувствовал, что неспроста Наумов не доверяет ему, и захотелось подразнить сидельца. Вернулся к стойке — перетирать рюмки стал, будто и не было ничего, и еще больше разбередил Петровича.
— Чтой-то наверх тебя, Афанасий, звали?..
— Хозяин, по делу.
— Ишь ты ведь как?! Я сколько лет тут, и то ни разу к себе наверх не пускали. На что деньги, и то приходят принимать вниз, а тебе почет какой!
— Ночевать в доме без хозяина буду — от воров караулить Марью Карповну.
Еще больше задал задачу Петровичу. До самого почти закрытия трактира стоял, думая, и решил, что тут хозяйкины штуки — вокруг пальца старика обводит, и решил последить за Афонькою, подкараулить как-нибудь, да старику сказать, от позора избавить.
Старик, уезжая, через трактир выходил и на ходу сказал зло, на Петровича не взглянув:
— Афанасия, Петрович, отпускать будешь раньше времени ночевать наверх, слышишь?!
— Слушаю, Касьян Парменыч.
Ни слова не сказал больше, дверью хлопнул. Бывало, про новости расспросит трактирные, про выручку, а тут и не взглянул даже.
И опять Дуняшка заскрипела дверным блоком и не у двери остановилась помануть, а к стойке подбежала с усмешечкой, на Петровича усмехалась хитро.
— Афанасий Тимофеич, Марья Карповна наверх приказала звать, спать ложиться, запираться будем.
Через двор прибежала и увела через двор мимо кладовки его по коридору темному и на лестницу. Точно обидная ревность заговорила в ней, как узнала, что Афонька ночевать будет с хозяйкой; не на половнике в передней, где для виду ему приготовила, а с самой, с Марьей Карповной.
— Вместо мужа теперь будете?.. Небось рады?!.
На последних ступеньках перед дверью войлочной, в темноте наугад обнял девку — к себе прижал, даже кости хрупнули, и в губы ее, — не знала сама, отчего прижалась к нему, ответила.