«Если у меня что-то загорится, один плохой черный пристрелит тебя, босс», – предупредил я его.

«Не смей так говорить со мной, ниггер! – Он чуть не плакал от злости и от страха. – Ты не имеешь права так говорить с белым человеком, нет такого права у черномазого».

Мне это все изрядно надоело, Майки. И я знал: если прямо сейчас не напугаю его до смерти, он от меня никогда не отстанет. Вокруг никого не было. Я сунул руку в кабину «форда», схватил Буча за волосы. Приклад карабина упер в пряжку поясного ремня, ствол – Бучу под подбородок. И сказал: «Еще раз назовешь меня ниггером или черномазым, твои мозги потекут с лампочки под потолком кабины. И поверь мне, Буч, если на моем участке что-нибудь загорится, я тебя пристрелю. А потом, возможно, пристрелю и твою жену, и твое отродье, и твоего никчемного брата. С меня хватит».

Тут он начал плакать, и ничего более отвратительного я в своей жизни не видел.

«Посмотрите, до чего мы дошли, – говорит он. – Ниг… Чер… Человек приставляет тебе к голове винтовку при свете дня, прямо на улице».

«Да, мир, должно быть, спешит на встречу с адом, раз такое может случиться, – согласился я. – Но теперь это значения не имеет. Значение имеет другое – мы друг друга поняли или ты хочешь научиться дышать через дырку во лбу?»

Он признал, что мы друг друга поняли, и больше никаких хлопот Буч Бауэрс мне не доставлял, если не считать смерти твоей собаки, Мистера Чипса, но у меня нет доказательств, что это дело рук Бауэрса. Чиппи мог съесть отравленную приманку или что-то еще.

С того дня нам никто не мешал, и, оглядываясь назад, я могу сказать, что сожалеть мне практически не о чем. Жили мы здесь хорошо, а если выпадали ночи, когда мне снился пожар… что ж, никому не прожить жизнь без нескольких кошмарных снов.

28 февраля 1985 г.

Прошел не один день с тех пор, как я сел, чтобы написать историю того пожара в «Черном пятне», как ее рассказал мне отец, но пока так до нее и не добрался. Я думаю, во «Властелине Колец» один персонаж говорит, что «одна дорога ведет к другой»; то есть можно сойти с крыльца на тропинку, которая к улице, и уж потом попасть… что ж, куда угодно. То же самое с историями. Одна приводит к следующей, та – к следующей, и так далее; может, они идут в том направлении, куда ты и хотел пойти, может – нет. Может, в конце ты понимаешь, что голос, который рассказывает эти истории, даже важнее самих историй.

Конечно же, это его голос, который я помню, – голос моего отца, низкий, неторопливый. Я помню, как он, бывало, посмеивался или хохотал. Как брал паузу, чтобы раскурить трубку, высморкаться или взять банку «Наррагансетта» [177] («Харкни Гансетт», как он его называл) из холодильника. Этот голос для меня голос всех голосов, голос всех этих лет, главный голос этих мест – и его не найти ни в интервью, ни в жалких книгах по истории этого города… ни на моих магнитофонных пленках.

Голос моего отца.

Уже десять вечера, библиотека закрылась час назад, снаружи завыл ветер. Я слышу, как маленькие ледышки – идет снег с дождем – бьют по окнам и по стенам стеклянного коридора, который ведет в детскую библиотеку. Я слышу и другие звуки – мерные потрескивания и постукивания за пределами светового круга, в котором я сижу, заполняя разлинованные желтые страницы блокнота. Всего лишь звуки оседания старого дома, говорю я себе… но у меня есть вопросы. Я спрашиваю себя, а не бродит ли в этой буре клоун, продающий воздушные шарики.