Позже у меня дома я выебал Лысую певицу, не применяя никаких особых методов. Просто хорошо и глубоко, со вкусом выебал, кончив на ее очень хорошую грудь.
А на горах цвели гигантские цветы, которые были видны снизу из долины. А мы с ней были очень больны, в бинтах, оба после операции, и нас возили в колясочках в гости к друг другу, как неожиданно распорядился президент, читавший мои книги, оставляли на солнышке, и она шевелила губами, улыбаясь мне.
И хоть охрана всегда стояла вокруг, мы были наконец счастливы, что теперь не сможем убежать друг от друга, и все смотрели и не могли наглядеться. А после больницы нас ожидал непременный суд и настежь распахнутая смерть. А на горах цвели гигантские цветы, и странно пахло желтое приморское солнце.
Банк, что ли, ограбить — в отчаянии от голода и безденежья и зависимости от миллионеровой экономики говорю. Но нет, попадусь, мало знаю, не сумею, чужая страна. Совесть бы меня не мучила, что за совесть, какая совесть, лишь непрактично вот в тюрьму идти, много ведь лет дадут.
Заговор же против какого государства составить — это да, и хорошо бы против большого государства, как СССР или США, или Китай. Революцию-взрыв устроить — много, конечно, лет берет, но в случае успеха, ой чего только не приносит! Все. Восторг и упоение! Золотом шитые погоны, расписной мундир, всех женщин обожание. Сотни тысяч юношей, орущих «Ур-рааа!», вытянувшись в рост.
Выгодное дело — революция, если хорошо подумать. А риск жизнь потерять — ну что, и улицу переходя — рискуешь.
А в тюрьме сидеть за банк — глядишь, лет двадцать дадут — глупо же, невероятно глупо.
«Знаю я тебя, знаю, Лимонов. Ты на мавзолее в смушковой шапке стоять хочешь», — говорил мне один проницательный мужик из Симферополя. Ой хочу, ой на мавзолей хочется, и именно в смушковой шапке, или точнее, я бы ее кавказской папахой заменил, чтоб подичее.
Баба — она всему причина. Ох, жуткие оне…
Теперь она хочет, чтобы я исхитрился и как-то завоевал ей какую-нибудь страну, хоть маленькую, предпочитает островную страну. На что я ей ответил так, женским голосом сыграв:
«Ну Ли, миленький, убей президента, — говорила Маринка Пруссакова, подымая юбку и показывая Освальду „это“ — свою пизду. — Не убьешь — не получишь». — «Убью, убью, Маринка», — шептал Освальд. И уходил в тир — тренироваться.
Так я ей сказал. Ведь говорить правду — самое извращенное удовольствие.
И в 1978 году женщины еще говорят такие вещи, как и до нашей эры, и во времена крестовых походов. Кое-каким мулсчинам, не всем, конечно, бешеным собакам вроде меня. Горжусь.
Девочки и мальчики — подростки, на фотографиях стоя за корявыми задубелыми отцами и матерями, дают мне надежду. Глаза их туманно и восторженно направлены в будущее. Ради них следует жить.
Солнечный ветреный день. Какое-то сердцебиение в воздухе. Весна опять приплыла на кораблях с Атлантики зеленой в Нью-Йорк (и серой Атлантики), и у всякого здешнего землянина и землянки душа становится худенькой, сжимается, и резкие, весенние, истощенные культурные профили возникают то ли на дверях захолустного кафе или на желтой стене подветренного дома…