Может быть, ужасное немецкое серое утро, когда пни вошли и дважды застрелили и повесили. «Не убивайте, не убивайте, не убивайте безоружных их в камере!»

Я сижу в окне, заросшем диким виноградом, и гляжу на реку, которая от меня метрах в двадцати.

Солнце. Последние дни октября. Миллионерский садик. Большое дерево в центре сада почти не облетело. Птицы и осы кружат подле меня — лакомятся диким виноградом. По Ист-Ривер изредка проходят буксиры. Уикэнд — река поблескивает мирно, и мирно едва шевелятся листья, и мирно выливается рок-н-ролловая музыка из затянутых домашней материей ящиков, перемежаемая сытой рекламой и новостями.

Вроде все ничего. Как будто даже удивительно и хорошо — никто меня не трогает, и даже я не нуждаюсь в алкоголе, какового в винном погребе миллионерского домика хоть пруд пруди — самого лучшего. А вот не хочу замутнять осеннюю светлость.

Мир. Жизнь. Все как бы остановилось. Солнце на лице — примирение в сердце.

Обман только все это. Завтра-послезавтра опять грохнет мир… опять загрязнятся чистые волосы, ветер измажет, дождь промочит, женщина предаст, и я целую красный лист, упавший на мою страницу. Здравствуй, природа!

И убейте меня красиво, пожалуйста, люди!

Девочку выебал. Двадцати одного года. Хорошая американская еврейская девочка, белокожая и с пышными волосами. Груди большие, мягкие. Отверстие это слизью течет.

Дело происходило в Сохо, в лофте, который в состоянии застройки был — металл, цемент, дерево, штукатурка, кирпичи и фанера валялись повсюду. Взъерошенный пол и пробитый потолок. Более или менее чистая от этих предметов желтая ее комната всеми пятью (!) дверьми выходила в строительный хаос, а в огромное окно жутко сияли светы мирового торгового центра, две зловещие коробки сочились светом в окне.

Даже в темноте и на ощупь я чувствовал, что имею дело с еврейским телом, что-то в нем особое было, чего словами не определишь. Еблись мы, накурившись марихуаны. А время шло. И носки на ней были вязаные разноцветные, впопыхах мы их даже не сняли, как и мою одежду — сладко-сладко еблись.

Ее еврейские дед и бабка приехали когда-то сюда из России. Великое переселение совершилось только для того, чтобы внучка встретила здесь русского парня и они еблись.

Утром в супермаркете, в той линии, где стоят покупающие меньше восьми штук еды — обычно старики и старухи — они раньше всех встают — не спится — жизнь, выброшенная собаке под хвост, мучает. Кто покупает три картошки, кто роняет мешочки и пакетики, заскорузлыми руками пытаясь схватить их, и я замечаю при этом, что у сгорбленного чудовища руки почти девочки, с такими же светлыми свежими ноготками, пальцы и ладошки почти не тронуты временем.

Это открытие вызывает во мне почему-то отвращение и почти состояние рвоты.

И хотя я, выходя за этой старухой, придерживаю ей двери и помогаю вытащить супермаркетовскую колясочку — я на нее не смотрю. Мне хочется уничтожить ее, не прикасаясь к ней — плеснуть на нее раствором, и она испарится, застрелить ее из автомата, и пусть ее заберут с улицы мгновенно прибывшие полицейские санитары. Ее присутствие оскверняет воздух, старуха чудовищно непристойна и патологична. О Господи! Как ты это терпишь…