– Этот ваш сраный кризис так называемого среднего возраста накрыл меня прямо в самолете, – говорит Индре старому другу, которого не видела несколько лет. – Причем летела я в отпуск, усталая и довольная, по большей части, собой. И тут эти два мужичка… ну что ты смеешься? Нет, это не романтическая история. Вернее, как раз романтическая, но в другом смысле. Эти двое всю дорогу так страстно обсуждали актуальные проблемы спектрофотометрии, так увлеченно спорили, так радовались, приходя к согласию, что мне сперва стало любопытно, потом обидно, что я не все понимаю в их споре, а потом просто откровенно завидно, так что к концу полета от меня остались руины. Можно сказать, вообще ничего, кроме сожалений об упущенных возможностях.
– Ушла из науки, – говорит Индре, – а она этого даже не заметила, распрекрасно обходится без меня. У науки есть эти двое и еще примерно миллион таких же счастливых придурков, увлеченных черт знает чем. Это у меня ее нет. И возвращаться поздно – так мне тогда казалось. Мне было уже почти сорок пять, и за последние пятнадцать лет я не прочитала ни одной научной статьи, даже из любопытства. Собственно, потому и не читала, что любопытства не было. Думала – может, оно вернется когда-нибудь потом. И вот, вернулось. Только все сроки вышли. Мой поезд не просто ушел, а уехал на другую планету. Например, на Сатурн.
– Как я выбиралась, это отдельная история, – говорит Индре. – Очень смешная. Потому что про подсознание, а про него все смешно. Мне, представляешь, стали сниться библиотеки. Чуть ли не каждую ночь. Сидела там, как примерная студентка, читала что-то условно научное. Очень условно; впрочем, это же сон. Я потом многих расспрашивала, оказалось, во сне никто не читает, а я еще и конспектировала, представляешь? Правда все равно без толку: наяву мне ничего не удавалось вспомнить, а жаль. Ладно, важно на самом деле не это. Просто меня так задрали повторяющиеся сны про учебу, что я наконец решила: если все равно так мучиться, лучше уж наяву. И принялась наверстывать упущенное; его, как ты понимаешь, почти бесконечно много, но у меня до сих пор вполне светлая голова.
– И понемногу выяснилось, – говорит Индре, – что слухи об отъезде моего последнего поезда на Сатурн были несколько преувеличены. Ну или поезд все-таки не последний. Можно, оказывается, вернуться в науку даже после перерыва в полтора десятка лет. Большими усилиями, дорогой ценой и не то чтобы на желанную позицию. Но слушай, какая разница, главное начать.
– Почти год ждала операции, – говорит Майя сестре, – а ее постоянно переносили, все время находились какие-то противопоказания, с ними надо было разбираться отдельно; разбирались, конечно, я ждала, а время еле ползло. Врачи наперебой меня успокаивали, говорили, штатная ситуация, все будет хорошо, а я никак не могла им поверить, потому что слова это слова, а серый туман, кроме которого ничего не видишь, это серый туман, нет таких слов, что его сильней.
– Какое там «хорошо держалась», – говорит Майя. – Ну не билась с утра до ночи головой об стенку – это да, но и то, я думаю, только потому, что мне запретили делать резкие движения, а я послушная пациентка, нельзя – значит нельзя, вот и сидела тихонько, но Морис недавно сказал, меня в те дни окружало темно-свинцовое облако отчаяния, невидимое, конечно, но явственно ощутимое, так что он всякий раз усилием воли заставлял себя ко мне подходить. Вот кто у нас, кстати, хорошо держался. Я даже обижалась – я слепая, а он совершенно спокоен, как будто ничего не случилось. Теперь-то мне ясно, что это было за спокойствие. И какой ценой.