А теперь...

За время зимних прогулок по соседней Финляндии, после крови, смерти, ходящей рядом, и безнадеги, поселившейся в сердце... Нет, мечту о черном небе, полном далеких искорок-миров, Спартак не растерял, но... но сама мечта как-то поблекла, потеряла романтический ореол. Тяга к небу стала более приземленной, – если можно так выразиться.

Н-да, вот и вернулся гладиатор Спартак с арены. Не победителем вернулся, но и не в гробу. А где, позвольте спросить, цветы, овации, фанфары и толпы поклонниц? Нету. Никому не нужен он за пределами арены, вот в чем дело.

Погано было на душе.

Но незаметно для себя Спартак уснул. Без мыслей, без снов.

Семь утра. Зимний рассвет едва проклевывается над заснеженными крышами Васильевского острова. Морозно... нет – скорее зябко: к утру снег прекратился и ветер утих, хотя по-прежнему было где-то минус пятнадцать. Рабочий люд далеко внизу поспешает на работу, спросонья взрыкивают простуженные моторы автомобилей, раздраженно клаксонят водители общественного транспорта...

Спартак курил в открытое чердачное окно, кутаясь в шинель. Проснулся он на удивление рано, еще все спали, а ему отчего-то тесно и муторно стало в родной квартире, он неслышно оделся и полез на чердак. В голубятню. Туда, откуда в детстве он, Марсель и Комсомолец гоняли сизарей. (Уж не там ли, между прочим и кстати говоря, зародилась его любовь к небу?) Голубятня была пуста, дверца открыта, куда девались голуби – пес их знает. Может, разлетелись, может, переселились на зимнюю квартиру.

Зачем он сюда приперся? Детство – да какое там детство: юность! – осталась в снегах Финляндии, а зрелость почему-то не наступает. Уже не мальчишка, но еще и не взрослый мужик. Межвременье, черт его подери.

Он чуть отогнул халтурно приколоченную рейку у оконной рамы, посмотрел на сделанную перочинным ножиком надпись на чердачной доске: С. К. + Н. Д. = ... и неумело вырезанное сердечко. Спартак и Наташка. Загадочная формула подвыцвела, затерлась. А ведь самолично орудовал ножом, минут двадцать старался, потому как нож был туповатый, а хотелось, чтобы инициалы эти остались здесь навсегда. Той ночью, с тридцать первого мая на первое июня, когда выпускной уже отгремел, а разъезжаться по дачам родители еще только собирались, той ночью, когда Натка впервые позволила ему... а точнее, сама проявила максимум инициативы, и кожа ее фосфоресцировала в чердачной темноте...

Спартак скривил губы в ухмылке. Любовь – мнимая величина.

– Я почему-то так и думала, что ты здесь. Как узнала, что вернулся...

Он отпустил дощечку, та звонко щелкнула по раме, и оглянулся. Почему-то ничуть не удивился.

Все такая же, совсем не изменилась. Длинные белокурые волосы, выбивающиеся из-под вязаной шапочки, бледная, чуть ли не прозрачная кожа, голубые глазищи-омуты, а губы – чуть припухлые, розовые, мягкие (он помнил) и шершавые, а угадывающаяся под пальтишком грудь... Господи, какая у нее грудь...

Стоит, прислонившись плечиком к косяку. И смело смотрит прямо в глаза Спартаку.

– Наташка...

– Только ничего не надо говорить, – быстро сказала она. От косяка отлипла, пересекла чердак, зачем-то выглянула в окно, стараясь держать дистанцию. Повернулась, по-прежнему не глядя ему в глаза.