— Ищи себе тихих. Не тех, что хвастаются и выказывают наглость. Тихих, Делиш. Наблюдательных.

— Таких я не знаю.

— О, они есть. Совсем рядом, стоит лишь поглядеть внимательнее.

Она сбросила уже обе сандалии. Легкомысленно отмахнувшись рукой от его совета, каким-то образом оказалась еще ближе. Подняла взор, как будто застеснявшись, но не отводила глаз слишком долго для скромницы. — Не тихих. Не жалких. Не… детей! Не сегодня, Муриллио. Не под такой луной.

Он обнаружил себя в ее объятиях. Теплое тело, слишком рьяное и прикрытое всего лишь тонким как пленка шелком. Она как будто взлетала над ним — сильфида! — он подумал: «Не под такой луной?»

Увы, это было последним из ее изящных поступков: она уже срывала с него одежду, полные алые губы раздвинулись, мелькнул язычок, она укусила его за губу, в его руке была одна из полных грудей, вторая рука скользнула по ее спине, ухватилась за ягодицы и поддернула вверх; она раздвинула ноги и прочно закрепилась на его пояснице; он услышал, как звякает, падая на камни между его сапог, пряжка пояса.

Это была женщина некрупная, не тяжелая, но на удивление атлетически сложенная; она оседлала его с такой яростью, что Муриллио ощущал треск в спине при каждом подскоке. Он перетек в привычную для таких случаев позицию, дающую силы стойко выдержать весьма многое, и не упустил возможности убедиться, что храп сзади не прекратился. Тотчас же мощный звук поразил его с интенсивностью пророческого растворения, капитуляции перед хором жизни — «годы берут свое, и всем нам суждено умереть». Если бы он позволил чуть дольше продлиться мгновенному уколу сознания, то лишился бы мужской силы. А тем временем Делиш утомилась, вздохи ее стали хриплыми и грубыми, по телу пробежало содрогание, и он поспешил отдаться — чтобы не пропустить момент — телесным впечатлениям. Присоединил к ее последнему беспомощному стону свой.

Она плотно прижималась к нему, и он ощущал ее трепещущее сердце. Он медленно опустил ее, поставив на ноги, и нежно отодвинул от себя.

Если подумать, это был самый неподходящий момент, чтобы увидеть перед глазами проблеск железного клинка. Боль взорвалась в груди, когда острие меча проникло глубоко, чуть ли не насквозь; пьяный дурень, владелец меча, пошатнулся и почти упал в руки Муриллио.

Сам он упал назад. Меч неохотно вышел из тела.

Делиш завизжала. На лице Прелика было написано торжество.

— Ха! Умри, насильник!

Со стороны дома слышались новые шаги. Зазвучали голоса. Озадаченный Муриллио встал, поддернул брюки и потуже застегнул пояс. Лимонно-зеленая блуза покрылась багровыми пятнами крови. На подбородке тоже кровь, пенистая, вытекающая с каждым тихим, хриплым покашливанием. Руки ухватились за него — он отмел их и пошел, шатаясь, к воротам.

Сожаления, да. Толчки в надоедливой уличной толпе. Моменты ясности, непонятной длительности периоды мутно-алой дымки… он стоит, опираясь рукой о каменную стену, блюет кровью… Ох, много сожалений.

Одно хорошо… он был уверен, что преследовать его не станут.

Что придает лицу Скорча выражение вечного удивления — привычка или особенность фамильных черт внешности? Сказать трудно, потому что каждое слово этого человека также проникнуто тоном ошеломленного неверия. Как будто Скорч никогда не уверен в достоверности того, что чувства доносят о внешнем мире, а в смысле звучащих в голове мыслей уверен еще того меньше. Сейчас он уставился на Леффа, широко раскрыв глаза и нервно облизывая губы; друг, в свою очередь, постоянно косится на Скорча, будто вновь и вновь убеждаясь в непроходимом идиотизме приятеля.