– Но кого здесь судят? – прошептала Лиз. – Что сделал Алек?

Председательница через ее голову взглянула на Мундта и сказала:

– Может быть, никого не судят. В том-то и дело. Может быть, только обвиняют. Для тебя не имеет значения, кого именно обвиняют. Твое незнание этого – гарантия беспристрастности твоих ответов.

На мгновение в маленьком зале воцарилась тишина, а потом Лиз спросила так тихо, что председательница, чтобы услышать, невольно наклонилась вперед.

– Это Алека судят? Алека Лимаса?

– Я тебе уже говорила: для тебя же лучше не знать ничего. Расскажешь правду – и тебя отпустят. Так будет разумнее всего.

Лиз, должно быть, снова прошептала что-то или сделала какой-то жест, потому что председательница вновь наклонилась к ней и настойчиво повторила:

– Послушай, детка, ты хочешь вернуться домой? Делай, как я скажу, и ты вернешься. А иначе… – Она запнулась, а потом добавила чуть загадочно, указывая рукой на Кардена:

– Этот товарищ хочет задать тебе несколько вопросов. Совсем немного. А потом тебя отпустят. Но только говори правду.

Карден поднялся и улыбнулся доброй, благодушной улыбкой.

– Элизабет, – начал он, – Алек Лимас был твоим любовником?

Лиз кивнула.

– Вы познакомились в Бэйсуотере в библиотеке, где ты работаешь?

– Да.

– А до того вы никогда не встречались?

Лиз покачала головой.

– Мы познакомились в библиотеке.

– Элизабет, у тебя было много любовников?

Ее ответ заглушил яростный крик Лимаса:

– Карден! Ты свинья!

Лиз быстро обернулась и сказала:

– Не надо, Алек. Они тебя выведут.

– Да, – сухо подтвердила председательница, – выведем.

– Скажи-ка мне, – переменил тему Карден, – Лимас был коммунистом?

– Нет.

– А он знал, что ты коммунистка?

– Да, знал. Я ему сказала.

– А что сказал он, узнав об этом?

Лиз не понимала, врать ли ей или говорить правду, и это было самым мучительным. Вопросы сыпались с такой быстротой, что она не успевала их обдумать. А они слушали, следили, ждали ее слова или жеста, способного навредить Алеку. Она не могла врать, пока не поняла, что именно поставлено на карту, ведь она могла попасть впросак и погубить Алека, а то, что Алек в опасности, – в этом она уже не сомневалась.

– Так что же он сказал? – повторил Карден.

– Он рассмеялся. Ему было наплевать на такие вещи.

– И ты поверила, что ему наплевать?

– Разумеется.

И тут во второй раз заговорил более молодой член трибунала. Глаза его были полузакрыты:

– И ты считаешь это нормальной реакцией человека? То, что ему наплевать на диалектику и законы развития истории?

– Не знаю. Просто я ему поверила, вот и все.

– Это не важно, – сказал Карден. – Скажи, а он вообще-то был весельчаком? Довольным жизнью и прочее?

– Нет. Он редко смеялся.

– Но узнав, что ты член партии, он рассмеялся. Как ты думаешь, почему?

– Думаю, он презирает коммунистов.

– Презирает или ненавидит? – уточнил Карден.

– Не знаю, – жалобно ответила Лиз.

– А вообще, он способен был сильно чувствовать – любить? Ненавидеть?

– Нет, пожалуй, нет.

– Но он ударил бакалейщика. Почему же он так поступил?

Лиз вдруг перестала доверять Кардену, его ласковому голосу и лицу доброго волшебника.