Пробный выход по перволёдью обернулся для Корнея отмороженной скулой и лёгким вывихом ступни. До конца ему озлобиться помешали новизна впечатлений и приятное открытие, что сам-то Викентий, оказывается, лишь хвастать горазд, а на деле рыбак… Как это говорится? Непоимистый? Неуловистый? Хреновенький, короче.

«Съезжу ещё раз — и обловлю», — решил Корней.

Этого требовали скула, ступня и жажда справедливости.

Добраться до Слиянки можно было одним способом: пролегала туда ржавая железнодорожная ветка, по которой временами ковыляла грузовая самодвижущаяся платформа, принадлежащая Андрону Дьяковатому. Зимой она обрастала дощатыми стенками и потолком, и всё же окочуриться в ней было проще простого. Поэтому, выбравшись из навылет просвистанной заиндевевшей хибары на колёсах, рыбаки сразу устремлялись в «грелку» — ветхое строение посреди степи, бывшее когда-то кассой и залом ожидания, а ныне приватизированное тем же Андроном.

В круглой железной печке давно бурлил огонь, стены отдавали влагу, за наполовину стеклянным, наполовину фанерным окошком снежно мутнел четвёртый час утра, а под пухлым простёганным дранкой потолком тлела на кривом шнуре желтоватая лампочка, хотя откуда Андрон брал электрический ток — уму непостижимо. Провода со столбов по всей округе были срезаны и пропиты в незапамятные времена.

Пристроившийся неподалёку от источника тепла, Челобийцын огляделся. Отогревшиеся рыболовы священнодействовали — производили таинственные операции с мотылём и вели глубокие беседы, перекладывая слова степенным неторопливым матом. Не желая чувствовать себя ущербным, Корней тоже достал раскладную шкатулку с мормышками и, прикидывая, что бы с ними ещё такого сделать, вопросительно покосился на густо изрисованную печку, где тут же наткнулся на короткий бросающий в дрожь стишок, которого раньше не замечал:

Видя, что друга хватил столбняк, Викентий по прозвищу Дискобол озабоченно засопел, придвинулся поближе — и чуть не спихнул с лавки. Покачнулась в литровой банке вода, насыщенная нервным серебром мальков.

— Видал? (Видал?) — торопливо спросил ненавистный сосед-искуситель. У Викентия вообще была странная манера речи. Он не просто удваивал слова — он как бы пояснял их в скобках, должно быть, для вящей доходчивости. — Был (был!) у нас тут (у нас тут!) такой Софрон (Софрон!), так вот он (он!) как раз и сочинил (сочинил!). И… (слышь-слышь-слышь!) тут же в полынью (в полынью!) — и с концами… Тпсшь? — Так в произношении Викентия звучало звукосочетание «ты представляешь?».

— Могли и сами утопить, — сердито заметил Корней. — За такое стоило…

Но стремительный Дискобол уже напрочь забыл о трагической судьбе охальника, чей стишок, пощажённый, видать, из суеверия, до сих пор красовался на печке. Теперь внимание Викентия привлекла раскрытая шкатулка на коленях соседа и друга.

— А мормышки (мормышки!), — возбуждённо заговорил он. — Мормышки шлифовать надо…

Издав мысленный стон, Корней попробовал прикинуться, что дремлет, однако Дискобол его растолкал.