«А физиология?» – спрашивал Бровман доктора. Физиология что же – переходит в режим экономии. Мать мне всегда в случае влюбленности говаривала: с жиру бесишься; да оно так и есть. Еще Павлов… Любовь требует жиру, в наших условиях даже онанизм, простите, не особенно привлекателен. Говорят, на британских судах свирепствует гомосексуализм; так это надо смотреть, в каких широтах. У наших силы есть только на каннибализм, но до него, хвала полярным богам, не дошло. Земля Санникова, сокрытая в вечных льдах, оказалась утопией – нет в этих льдах ничего; сколько экспедиций затевалось – летят же куда-то все эти дикие утки! Оказалось, летят туда, где ничуть не лучше. Оно бы очень красиво, чтобы среди мирового льда блаженный край; но это, как бы сказать, не реалистичней легенды о Гиперборее. Была якобы страна на полюсе, земля вроде Антарктиды, обитель мудрых, но увы. Откуда тут взять мудрости? Тут две краски. Иногда, правда, полярное сияние, но и его роскошь несколько преувеличена; да вы посмотрите.

Бровман впрягся в седовскую жизнь, не прося послаблений: это был его метод. Он должен был присмотреться, ибо имелась у него миссия. Мазур провел с ним перед отправкой серьезный разговор, да без миссии Бровмана и не отправили бы. Водопьянов, кажется, тоже был в курсе – стали бы гонять полярного летчика номер один на рутинное, в общем, задание. Так что следовало не менее двух недель врастать в коллектив и наблюдать атмосферу. Все казались слегка пришибленными, работа в самом деле была зверская: Бровман был не хилого десятка, но перевоз на санях беспрерывно скатывавшихся топливных бочек в полярную ночь запомнился надолго. Холод Бровман ненавидел, хотя экипирован был достойно. Зимовка показалась ему тяжелей любых воздушных перегрузок, ибо перегрузки кончались. Летчики геройствовали, а зимовщики долготерпели, это был совсем иной подвиг, остававшийся до сих пор без летописца. Ладыгин отсылал корреспонденции, главным образом в «Комсомолку», и все больше о том, как они тут принимают резолюции да пьют по праздникам за здоровье ЦК, и вкус вина напоминает им, что где-то есть виноградники Крыма. Он же хотел быть писателем, Ладыгин, старался.

Все ждали смену, смена была обещана. Пятнадцать свежих полярников тренировались перед вылетом; летели на «Седова» утешительные радио; назывались уже примерные даты, но сказать, что седовцы жили этой надеждой, было бы чересчур: нельзя сказать, что они вообще жили. У каторжников, говорят, надежда отмирает, ее запрещают себе, чтобы избавиться от источника дополнительных мучений, Бровман читал об этом у Морозова, у других царских сидельцев – все-таки бесчеловечна, чудовищна была царская каторга, нечего обижаться на кровь Гражданской войны. Так вот, надежда умирала, а на зимовке, условия которой были физически потяжелей, это умирание началось, должно быть, после первой обманки, когда их не смог утянуть «Ермак». Это не привычка, а спасительный механизм, нежелание травить душу. Никакой почет не спасет в таких условиях, и потом, у каторжников тоже был своего рода почет, но все это доходило издалека, из-за границы, как приветы из Кремля долетали в рубку «Седова».