Поп Тихон сперва лаял на отца, что он-де «черной веры», а потом донос на него написал в город. Однажды к вечеру явился ярыжка[30] с понятыми и поп Тихон с дьячком вместе. Вышли они из лесу и прямо к нашей кузне. Поп крестом крестит, метелкой воду святую брызжет.

Я втапоры уже не маленький был, мне шестнадцатый шел. Как я увидел, что понятые подошли, убежал в овсы и там залег. Ярыжка приказал отца моего взять в город для сыску, чтоб признался, как он черту молится… – Тимофейка замолчал.

– Ну, и что же дальше с ним было? – спросила Аленка.

– Отца я больше не видел. Через два месяца его сожгли в Устюжне на базарной площади. Долго я в лесу прятался, а Дарья Архиповна – тогда она девчонка Дашка была – мне запас носила. Когда отца пытали, то с ним и других мужиков схватили. И был один мужик хоть и простой, прозвищем Кудекуша Трепец, а далось ему пуще всех. Стоял он крепко у пыток и никого не оказывал, так на дыбе и помер.

Когда отца жгли, то он ничего, хоть бы слово вымолвил. Только крикнул раз: «Завещаю сыну моему Тимофейке оставаться добрым ковалем и уходить отсюда на зеленый клин![31]»

Когда мне Дарья Архиповна это рассказала, я с ней решил вместе убежать из Устюжны. Только в последнюю ночь я с четырех углов церкви солому подложил и горячих углей насыпал – в память попу Тихону. И ушел я, а сзади красные огни полыхали.

Мы с Дашкой шли от сельца к погосту, скитались по починкам. Кузнеца клещи да молоток кормят – так мы и не пропали. Всюду меня бояре хотели на цепь посадить, чтобы я им даром работал.

Когда родился мой сынок Тимоша, то я к Челюсткину Семену, еще отцу этого ирода, записался в бобыли. Он мне избу и отрез земли со свиной пятак отвел.

А как моего сына Тимошку запороли, а Митьку в солдаты угнали, я ужо решил было – уйду на зеленый клин, как отец мне с костра заповедал… А теперь и неволя туда погнала. Ох, как палит!

Дед раскрыл глаза и пристально уставился вверх.

– Глянь-ко! – прошептал он.

Касьян поднял глаза кверху. В замшелой черной стене избы резко выделялось небольшое окошко, изнутри заложенное доской. Доска медленно отодвинулась, и в щели блеснул чей-то пристальный взгляд.

– Эй, кто там в избе? – крикнул Касьян, схватив топор. – Сказывай, не запирайся, а то дверь вышибу.

– Тише, Касьян, не пужай его. Сам отзовется.

Заслонка отодвинулась больше, кто-то смотрел оттуда.

Хриплый голос произнес:

– Здоровы будете. Слухаю вас и думаю: много дедка истерпел, одного со мной поля ягода. Примайте меня к огню.

– Ходи к нам! – степенно протянул дед.

– Сейчас выйду, – ответил незнакомец изнутри, задвинув ставенку.

– Никому никогда не сказывал, – бормотал дед. – Наконец в самом диком лесу рассказал, и на-кося! И тут чужая душа подслушала.

Под крышей избы, затянутой большими пластами березовой коры, затрещало – показались две ноги в сбитых сапогах с короткими голенищами; ноги помахали в нерешительности, и на землю свалился худощавый мужик, волосы всклочены, без шапки. Одежда на нем доживала последние дни. Вид у него был не крестьянский, а, скорее, городской. Лицо – черное от загара, ветра и угля.