Мервин и Людмила. Лондон. 2006 год.

Однако дома обстановка была далеко не такой мирной и гармоничной. В отсутствие необходимости сражаться за личное счастье мама обратила всю свою энергию на мужа и детей, и, хотя я никогда не сомневался, что она меня любит, зачастую я с трудом выносил бурный натиск ее слишком страстной любви и заботы. Для моей мамы, этой эмоциональной динамо-машины, в доме на Пимлико было тесновато. Отец реагировал на частые домашние размолвки своим излюбленным способом: как только начиналась ссора, он вставал из-за стола и удалялся в свою крепость, кабинет, оставляя мать в слезах. Порой атмосфера в доме становилась напряженной, как перед грозой.

Благодаря Перестройке Михаила Горбачева, с декабря 1988 года мой отец снова начал регулярно приезжать в Советский Союз. Он нашел, что внешне Москва в эти последние годы советской власти осталась такой же, какой он ее знал, правда, во время первой же поездки на троллейбусе он не заметил за собой слежки и впервые чувствовал себя на улицах города совершенно свободно.

Тремя годами позже в странах Восточной Европы рухнул социалистический строй. В летние каникулы 1991 года я со своей подружкой Луизой путешествовал по этим странам, а потом мы перебрались в Советский Союз. По удивительному совпадению, мы прибыли в Ленинград вечером 19 августа 1991 года — в день путча, организованного противниками Горбачева, приверженцами жесткой партийной линии, — путча, ознаменовавшего окончательное крушение КПСС. Утром мы увидели на экране телевизора суровое лицо генерала Самсонова, начальника ленинградского гарнизона, который предупредил горожан о запрете собираться в группы больше трех человек. Днем позже я стоял на балконе Зимнего дворца и видел заполненную людьми Дворцовую площадь — целое море голов с плакатами над ними. Недалеко от Исаакиевской площади мы помогали студентам сооружать баррикады из скамеек и металлических балок. На следующий день Невский проспект, сколько мог видеть глаз, был заполнен толпой: полмиллиона людей вышли протестовать против режима, который на протяжении трех поколений контролировал каждый их шаг. Демонстранты несли плакаты, где в разных сочетаниях повторялись слова «Свобода» и «Демократия». В тот же день в Москве Борис Ельцин вышел из Белого дома — резиденции правительства — и, взобравшись на танк, обратился с речью к тысячам защитников Белого дома. Это был исторический момент, и хотя мы в Ленинграде не могли его видеть, потому что государственное телевидение оказалось в руках путчистов, это означало конец семидесятичетырехлетней власти коммунистов. В тот же вечер после неудачной попытки преданных КГБ войск взять штурмом Белый дом путч был подавлен.

Известно, что огромные скопления людей становятся словно единым организмом, согласованно думающим и действующим. Насколько я понял, воодушевляющей силой этой громадной санкт-петербургской толпы было мощное ощущение своей правоты и сознания, что история на нашей стороне, подкрепленного типично советским наивным доводом — на сей раз все очень просто: мы правы, а коммунизм — не прав. В тот день я испытывал огромное счастье. Может быть, думал я, эти сотни тысяч людей, вышедших на улицы, чтобы покончить с системой, погубившей миллионы людей во имя так и не наступившего светлого будущего, навсегда освободят Россию от бесконечных страданий и бедствий. Правда, в последующие годы большинству участников тех августовских демонстраций суждено было испытать горькое разочарование в плодах демократии. Но для множества ровесников моих родителей, как и для пострадавшей от сталинизма Ленины, крушение советской системы навсегда останется настоящим чудом. Одна давняя подруга прислала моей матери почтовую открытку: «Неужели дожили?!» — замечательно сжатая русская фраза, означающая: «Может ли быть, что это произошло при нашей жизни?»