Дихотомии целей и средств не существует, им нет необходимости конфликтовать между собой. Цель не оправдывает средства — ни в этике, ни в эстетике. А средства не оправдывают цели: изображение бычьей туши не оправдано эстетически тем, что в него вложил свое живописное мастерство великий Рембрандт.

Это полотно Рембрандта можно считать символом всего того, против чего я выступаю в искусстве и литературе. В семилетнем возрасте я не могла понять, почему кому-то хочется рисовать снулую рыбу, мусорные баки или толстых крестьянок с тройными подбородками, а кому-то нравятся такие картины. Сегодня мне известны психологические причины подобных эстетических феноменов — и чем больше я знаю, тем сильнее мое неприятие.

В искусстве и литературе цель и средства, или предмет и стиль, должны быть достойны друг друга.

То, что не заслуживает рассмотрения в жизни, не заслуживает и воссоздания в искусстве.

Нищета, болезни, беды, пороки, все отрицательные стороны человеческого существования — законные предметы изучения в жизни, для исправления которой их надо понять. Однако нельзя созерцать их ради самого этого процесса. В искусстве и литературе отрицательное достойно воссоздания только в соотнесении с чем-либо положительным, в качестве фона, контраста, средства подчеркнуть это положительно е, — но не в качестве самоцели. «Сочувственное» исследование испорченности, которое сегодня считается литературой, — тупик и надгробная плита на могиле натурализма. Даже если виновники все еще ссылаются в свое оправдание на то, что эти рассказы — «правда» (в большинстве случаев — нет), такого рода правда относится к разряду психиатрических историй болезни, а не к литературе. Изображение прорванного нагноившегося аппендикса может украсить собой учебное пособие по медицине, но не картинную галерею. А нагноившаяся душа — гораздо более отталкивающее зрелище.

Не нужно объяснять, почему нам хочется и нравится созерцать человеческие ценности, добро — величие, ум, мастерство, добродетель, героизм. Объяснения и оправдания требует желание пристально рассматривать зло; это же относится и к исследованию посредственности, ничем не замечательных, банальных людей и явлений, всего того, что бессмысленно и глупо.

В семилетнем возрасте я отказалась читать детский аналог натуралистической литературы — рассказы о своих сверстниках, которые могли бы жить по соседству. Это было смертельно скучно. В жизни подобные люди меня не интересовали, и я не видела причин считать, что их литературные образы чем-то интереснее.

Моя точка зрения и сегодня такова, с той только разницей, что теперь мне известно ее полное философское обоснование.

Если говорить о классификации литературных школ, я бы назвала себя романтическим реалистом.

Задумайтесь о том, что натуралисты окрестили романтическое искусство «бегством». Спросите себя, какой смысл они вкладывают в это наименование, в какой метафизике — каком мировоззрении — расписываются? Бегство — от чего? Разве бегство — представлять ценностные идеалы, говорить об улучшении того, что есть, что всякому знакомо и доступно? Можно ли назвать медицину «бегством» от болезней, сельское хозяйство — «бегством» от голода, знания — «бегством» от невежества, честолюбие — «бегством» от лени, а жизнь — от смерти? В таком случае образцовый реалист — это пожираемый всевозможными паразитами тупица, который сидит неподвижно в грязной луже, медитируя по поводу какого-нибудь свинства, и хнычет, что «такова жизнь». Если