В конце концов от него все отстали…

Андрей и сам даже не мог толком объяснить, что с ним происходило, – словно какое-то реле в голове перегорело… Окружающую действительность Серегин воспринимал вяло и равнодушно… Это в какой-то мере и спасло его – иначе, вполне возможно, Андрей учинил бы какую-нибудь скверную вещь над своим организмом…

В середине декабря, когда шок стал чуть-чуть проходить, Обнорский ненадолго встрепенулся. Он даже попытался изложить на бумаге все, что случилось с ним в ноябре. Для кого он пытался писать? Андрей и сам не знал этого….

Письменную исповедь свою он тогда довести до конца не смог – стали ему чудиться голоса погибших, а перед глазами вставали их лица… Они словно упрекали Андрея за его гордыню и за то, что он хотел самостоятельно раскрыть тайну «Эгины», руководствуясь в том числе и своими журналистскими амбициями… Кто сказал, что плата своей кровью – самая страшная? Самая страшная плата – это чужая кровь, пролитая ради твоих идей и планов… Утверждение это, естественно, распространяется лишь на тех, в ком осталась хоть капля совести, а потому не касается, например, политиков.

Серегин политиком не был, поэтому тяжело запил и словно снова усыпил свой мозг, залил его водкой…

Нет, иногда он появлялся в редакции и даже выполнял норму строкажа, но материалы, которые он сдавал в печать, писал словно не Серегин, а кто-то другой. Исчезло из них что-то, что раньше задевало читателей за живое, за что они (читатели то есть) прощали Андрею огрехи стиля и некоторую неуклюжесть пера… Обнорский стал обычным криминальным репортером, действовавшим по простой схеме: побольше крови, ужасов, спермы, а в конце материала – торжество справедливости и арест злодеев… Ну а если не арест, то уверенность в неизбежном аресте… А еще из его статей напрочь исчезла аналитика…

Пил он почти каждый вечер, меняя компании и женщин, у него появилось много знакомых, его стали в самых разных кругах принимать как своего парня… Короче, потихоньку-полегоньку начал Обнорский превращаться в заурядную сволочь. Скорее даже не в сволочь – в ничтожество.

Очнулся он по-настоящему только в марте 1993 года… Может быть, наступившая весна сумела разморозить его душу? Трудно сказать… Но только дошло до Андрея в один прекрасный день, что если уж суждено было ему уцелеть тогда, в ноябре девяносто второго, то, наверное, не выполнил еще журналист Серегин всего, предначертанного ему в этой жизни.

Медленно, очень медленно возвращались к нему силы и надежды, он словно выздоравливал понемногу от тяжелой болезни…

И в марте 1993 года он все-таки заставил себя записать на бумаге все, что смог узнать о проклятой картине Рембрандта и о событиях ноября девяносто второго… Он писал все честно и откровенно, не щадил себя и тщательно отделял факты от предположений и умозаключений… Рукопись получилась довольно объемной, работал над ней Обнорский почти месяц, а потом упаковал пачку листов в пластиковую папку и спрятал до поры в глухой деревне в Вологодской области – там его родители еще в восемьдесят девятом году купили ветхий домишко…