– Помой пол, – сказала мама. – Скоро папа придёт, пол к тому моменту уже должен высохнуть.
Андрей поплёлся в ванную, намочил тряпку, взял швабру, насадил тряпку на швабру и следующие двадцать минут мыл пол, ни о чём не думая. Лишь иногда он поглядывал на окна, останавливая на них взгляд, после чего продолжал работу. Папа придёт. К приходу папы всё должно быть чисто.
Когда Андрей закончил, то вымыл тряпку, повесил сушиться на змеевик и медленно пополз к себе в комнату, хотя живот пронзительно рычал – хотелось есть. Но пока папа не придёт, притрагиваться к еде нельзя – таков уж закон. Этому его научила мать и постоянно напоминала во время каникул, потому что в Кадетском Корпусе клювом не щёлкают: видишь еду – бери и ешь. Но дома всё по-другому. Здесь царствует папа.
Отец.
Андрей уселся за свой крошечный стол и, не зная, чем себя занять, достал блокнот с карандашом. Несколько чириканий по белой бумаге, несколько штришков, и вскоре кисть полетела по импровизированному полотну, её уже было не остановить. Следующие полчаса пролетели для Андрея незаметно, потому что он с головой окунулся в приятную ему работу и на один короткий миг, измерить временем который невозможно, даже почувствовал любовь к жизни. Потом Андрей отпрянул от блокнота и, когда отдельные линии соединились в целое, увидел лицо той самой девушки с кожей шоколадно-молочного цвета, увидел аккуратно нарисованную шею, а ниже – проём меж двух застёгнутых пуговиц рубашки, из которого слегка выглядывало полукружие маленькой груди. Андрей провёл по этому месту подушечкой пальца, не заметив, как закусил нижнюю губу, и ещё несколько секунд смотрел на написанный им портрет, пока не услышал:
– Иди к столу! Папа идёт!
Отец. Надо идти к столу.
Андрей так и поступил. Через минуту зашёл отец и начал раздеваться у порога.
Мама с сыном молча сидели за столом напротив друг друга, зажав ладони коленями и уставившись в свои пока что пустые тарелки. Тишину, что заполнила воздух, разбавляли лишь кряхтение пьющего мужчины и трение ткани об кожу, всё остальное провалилось в беззвучие. Андрей словно видел, как отец стягивает с себя свою любимую коричневую кожаную куртку, вешает её на дверцу шкафчика, и, услышав характерный звук, он ещё представил ещё и то, как смачный сгусток слюны и соплей падает на пол. На пол, который он только что вымыл собственными руками.
– Привет, семья! – Трезвый. На этот раз он пришёл трезвым. – Я принёс вам радостную новость!
Надеюсь, у тебя рак лёгких, подумал Андрей, но не сказал. Он всё так же молча сидел, уставившись в никуда, свет лампочки ложился на его ссутуленные плечи, на опущенную вниз голову и на маленькие, стоящие по стойке «смирно» чёрные волосы. В маленькой кухне, больше похожей на гроб, висела такая тишина, что думать о красотах жизни было невозможно. Какие, к чёрту, красоты? Хотелось лишь одного – умереть. И это желание было тихим, спокойным, не вызывающим эмоции. При мыслях о скорой смерти Андрей испытывал лишь умиротворение, потому что представлялась она ему в светлых тонах, словно там, за границей жизни, его ждёт то, что он никак не мог найти здесь. Думая о конце (конце всего, конце необратимом), Андрей чувствовал себя лучше, ведь понимал, что рано или поздно это закончится… это ожидание отца перед каждым ужином, эти вздохи мамы, в которых так и звенит сожаление, этот проклятый стол, это проклятое окно, глядя на которое жаждешь выпрыгнуть на улицу, эти окурки и бычки на подоконниках в обоссанном подъезде, эти кровавые глаза отца, глаза прохожих, глаза одноклассников, мокрицы на полу в туалете, дырявые носки, улыбка отца, чёртова головная боль, разговоры о любви, итоговое сочинение, ядовито-жёлтый свет, руки отца, синяки, чувство одиночества, ненависти, отчаяния, тоски, погоня за счастьем, разочарование – всё это когда-нибудь закончится. И только две вещи до сих пор удерживали Андрея в мире живых: мама и крыши Петербурга. Маму жалко, а крыши… стоит жить ради того, чтобы одному гулять по крышам и смотреть на Питер, сплетаясь с ним в единое целое.