Канюкин, видимо, тоже чего-то не понимал. А может, его по-прежнему мучили приступы головной боли, начавшиеся во время обыска у Студента. Мрачный, напряженный, за весь день он не отпустил ни одной шуточки. Находка часов, проходящих по его делу, Канюкина нисколько не обрадовала, не вдохновила. Он лишь едва взглянул на них и даже не прикоснулся. Странная штука: Канюкин вообще старался не касаться вещей в доме Матроса. Никаких. Словно они находятся под высоким напряжением или заражены каким-то вирусом. Поэтому в обыске он практически не участвовал, молчал и, заложив руки за спину, бродил по квартире как тень, рассматривая что-то у себя под ногами.

– Канюкин, трах-тарарах! Уснул, что ли? Тебе что, особое приглашение? – прикрикнул на него Хромов, когда оперативники втроем отодвигали от стенки тяжелую чугунную ванну – искали очередной тайник.

Тот и в самом деле словно очнулся, подбежал, с суетливой готовностью вцепился в край ванны и сразу зачем-то начал приговаривать:

– Взяли! Взяли! Ну-ка, дружнее! Па-ашла, родимая!

Как будто не ванну, а баржу толкали. И глаза у него – пустые, потухшие, Лобов даже испугался немного, когда увидел. Никто больше, правда, не обратил на это внимание, да Лобов и сам забыл вскоре. Ростовчане «жировали», потрошили квартиру, им не до канюкинских странностей: обыск удался, решались какие-то проблемы, развязались узлы – фарт катил, как говорят блатные.

Только к делу, за которым приехали сюда они с Рутковым, все это отношения не имело.

В последний день командировки погода в Ростове испортилась. Заснежило, забурлило, загудело; в гостиничном номере из окон дуло так, что страницы рапорта, который засел писать Рутков, слетали на пол и ползали там, словно живые, норовя выбраться через щель под входной дверью на коридор.

Будто та жуткая ленинградская метель догнала их, позвала в обратную дорогу.

Лобов подозревал, что скоро Руткову все это надоест и дописывать рапорт придется ему. «Стажёр Лобов, знаешь, сколько интересных букв тебя тут ждет? До дядиной макушки, Лобов!» Удивительно, что этого не произошло раньше.

Поэтому он оделся и незаметно выбрался из номера.

На улице глаза сразу заслезились от резкого холодного ветра. Пройдя пару шагов, он поскользнулся, залихватски выбросив вперед обе ноги, и упал. Как-то глупо упал, неловко, как падают клоуны на потеху публике. И очень больно. Обидней всего, что навстречу как раз шла девушка в пальто с воротником из чернобурки, он чуть не сбил ее с ног.

– Берегись!

Девушка с ленивой грацией ушла с линии поражения, легко взмахнула рукой, словно попрощавшись, и пошла дальше. Даже не обернулась.

Лобов встал, потрогал шишку на затылке. Вдруг подумал с обидой, со злостью: а в чем дело? Почему я до сих пор не познакомился ни с одной прекрасной ростовчанкой? Почему ездил, бегал, искал, а в конечном итоге так ничего и не нашел? Почему?

Он побрел в ту сторону, куда ушла девушка. Вышел на какую-то центральную улицу, постоял, покрутился. Чернобурка бесследно исчезла. Все прохожие казались ему на одно лицо, точнее, у них вообще не было лиц, только воротники, шарфы и низко надвинутые шапки. Безликие тени в снежной кутерьме. Как будто все в этом городе договорились скрыть от него что-то важное, запретное, тайное, транс… транс… Лобов, наверное, минуту вспоминал слово из лекций по философии, наконец вспомнил: трансцендентное. Потустороннее, недоступное пониманию. Что-то «сверх».