– Это запах Сан-Матео, – вздохнул он.

О плантации и заводе в Сан-Матео, в двадцати четырех лигах от Каракаса, он вспоминал всегда с мучительной тоской. Там он остался в возрасте трех лет без отца, круглым сиротой в девять и вдовцом в двадцать. Он женился в Испании на красивой девушке из семьи креольских аристократов, своей родственнице, и единственной его мечтой тех лет было счастливо жить с ней, умножать свое состояние, владея рабами и землей Сан-Матео. Он никогда не был до конца уверен, случилась ли смерть его супруги через восемь месяцев после свадьбы от злокачественной лихорадки или в результате несчастного случая в доме. Именно эта смерть явилась для него подлинным рождением, ведь прежде он был просто юным представителем одного из высокородных колониальных семейств, предающимся светским удовольствиям, без малейшего интереса к политике, но после смерти жены в одночасье он превратился в мужчину и остался им навсегда. Он никогда больше не говорил о своей умершей супруге, никогда не вспоминал о ней и никогда не пытался заменить ее другой. На протяжении всей жизни почти каждую ночь ему снился дом в Сан-Матео, а иногда он видел во сне отца и мать и каждого из своих братьев, но жену не видел никогда – он похоронил ее на дне забвения вместе с другими горькими воспоминаниями, ибо это было пусть жестокое, но средство, чтобы продолжать жить без нее. То немногое, что смогло теперь на мгновение оживить его память о Сан-Матео, – это запах патоки в Сан-Педро-Алехандрино, здешние рабы, даже не удостоившие его взглядом сострадания, огромные деревья вокруг дома, выкрашенного к его приезду в белый цвет; Сан-Педро-Алехандрино – еще один сахарный завод и плантация, куда судьба привела его и где ему предстояло умереть.

– Ее звали Мария Тереса Родригес дель Торо-и-Алайса, – вдруг сказал он.

Сеньор де Мьер не понял.

– Кого? – спросил он.

– Ту, которая была моей женой, – сказал он и тут же добавил: – Но забудьте об этом, пожалуйста: это несчастье времен моего детства.

Больше он ничего не сказал.

Спальня, которую ему отвели, вызвала у него поток других воспоминаний, он с пристальным вниманием осматривал каждый предмет – все здесь казалось ему странно знакомым. Кроме кровати с пологом в спальне стоял комод красного дерева, ночной столик, тоже красного дерева, с крышкой из мрамора, и большое кресло, обитое красным бархатом. На стене рядом с окном висели восьмиугольные часы с римскими цифрами – они показывали час семь минут.

– Мы здесь уже были, – сказал он.

Позже, когда Хосе Паласиос завел часы и поставил правильное время, генерал лег в гамак, ему хотелось уснуть хоть на минуту. В окно он видел только Сьерра-Неваду, голубоватого цвета, ясных очертаний – будто картина, повешенная на стену, – и вспоминал другие комнаты, где было прожито столько других жизней.

– Я никогда не чувствовал себя так близко от дома, как сейчас, – сказал он.

В первую ночь в Сан-Педро-Алехандрино он спал хорошо и на следующий день выглядел выздоровевшим настолько, что осмотрел сахарный завод, полюбовался волами прекрасной породы, попробовал меду и удивил всех своими познаниями в производстве сахара. Генерал Монтилья, пораженный переменой, попросил Реверенда сказать ему всю правду, и тот объяснил, что перед смертью часто наступает улучшение. Его смерть – это вопрос дней, может быть, часов. Потрясенный этими словами, Монтилья так сильно ударил кулаком по стене, что в кровь разбил руку. Никто и никогда не видел его в таком отчаянии. Он не раз обманывал генерала, всегда из добрых побуждений и по незначительным политическим вопросам С этого дня он лгал генералу из любви, и всем, кто с ним общался, велел тоже лгать.