Он добавил:

— У меня нет о них известий с первого июня.

— Если у тебя будет работа, ты сможешь их вызвать к себе.

— Да, — сказал Гомес. — Да, да. Посмотрим.

Улица, сверкание окон, солнце на длинных плоских казармах из почерневшего кирпича без крыши. У каждой двери ступеньки из белого камня; марево зноя со стороны Ист-Ривер; город выглядел хиреющим. Ни тени: ни на одной улице мира не чувствуешь себя так ужасно, весь на виду. Раскаленные добела иголки вонзились ему в глаза: он поднял руку, чтобы защититься, и рубашка прилипла к коже. Он вздрогнул:

— Убийственно!

— Вчера, — говорил Ричи, — передо мной рухнул какой-то бедняга старик: солнечный удар. Брр, — поежился он. — Не люблю видеть мертвых.

«Поезжай в Европу, там насмотришься», — подумал Гомес.

Ричи добавил:

— Это через сорок кварталов. Поедем автобусом.

Они остановились у желтого столба. Молодая женщина ждала автобус. Она посмотрела на них опытным угрюмым взглядом, потом повернулась к ним спиной.

— Какая красотка, — ребячески заметил Ричи.

— У нее вид потаскухи, — с обидой буркнул Гомес.

Он почувствовал себя под этим взглядом грязным и потным. Она не потела. Ричи тоже был розовым и свежим в красивой белой рубашке, его вздернутый нос едва блестел. Красавец Гомес. Красавец генерал Гомес. Генерал склонялся над голубыми, зелеными, черными глазами, затуманенными трепетом ресниц; потаскуха увидела только маленького южанина с полсотней долларов в неделю, потеющего в костюме из магазина готового платья. «Она меня приняла за даго»[3]. Тем не менее он посмотрел на красивые длинные ноги и снова покрылся потом. «Четыре месяца, как я не имел женщины». Когда-то желание пылало сухим солнцем у него в животе. Теперь красавец генерал Гомес упивался постыдными и тайными вожделениями зрителя.

— Сигарету хочешь? — предложил Ричи.

— Нет. У меня горит в горле. Лучше б выпить.

— У нас нет времени.

Он со смущенным видом похлопал его по плечу.

— Попытайся улыбнуться, — сказал он. — Что?

— Попытайся улыбнуться. Если Рамон увидит у тебя такую физиономию, ты нагонишь на него страх. Я не прошу тебя быть подобострастным, — живо добавил он в ответ на недовольный жест Гомеса. — Войдя, ты приклеишь к губам совершенно нейтральную улыбку и там ее и забудешь; в это время ты можешь думать о чем хочешь.

— Хорошо, я буду улыбаться, — согласился Гомес. Ричи участливо посмотрел на него.

— Ты тревожишься из-за сына?

— Нет.

Ричи сделал тягостное мыслительное усилие.

— Из-за Парижа?

— Плевать мне на Париж! — запальчиво выкрикнул Гомес.

— Хорошо, что его взяли без боя, правда?

— Французы могли его защитить, — бесстрастно ответил Гомес.

— Ой ли! Город на равнине?

— Они могли его защитить. Мадрид держался два с половиной года…

— Мадрид… — махнув рукой, повторил Ричи. — Но зачем защищать Париж? Это глупо. Они бы разрушили Лувр, Оперу, Собор Парижской Богоматери. Чем меньше будет ущерба, тем лучше. Теперь, — с удовлетворением добавил он, — война закончится скоро.

— А как же! — насмешливо подхватил Гомес. — При таком ходе событий через три месяца воцарится нацистский мир.

— Мир, — сказал Ричи, — не бывает ни демократическим, ни нацистским: мир — это просто мир. Ты прекрасно знаешь, что я не люблю гитлеровцев. Но они такие же люди, как и все остальные. После завоевания Европы у них начнутся трудности, и им придется умерить аппетиты. Если они благоразумны, то позволят каждой стране быть частью европейской федерации. Нечто вроде наших Соединенных Штатов. — Ричи говорил медленно и рассудительно. Он добавил: — Если это помешает вам воевать предстоящие двадцать лет, это уже будет достижением.