— Смотри-ка! — удивился Гомес. — Я его не заметил.

— Этот месье из Роанна, — сказал бармен. — Это наш клиент.

Гомес залпом выпил виски и спрыгнул на пол. «Что вы сделали для Испании?» Старик безо всякого удивления смотрел на подходящего Гомеса. Гомес остановился у стола и с жадностью рассматривал это старое лицо.

— Вы француз?

— Да, — ответил старик.

— Я вас угощаю, — сказал Гомес.

— Спасибо. Не тот день.

Жестокость заставила забиться сердце Гомеса.

— Из-за этого? — спросил он, кладя палец на заголовок в газете.

— Из-за этого.

— Именно из-за этого я вас и угощаю, — сказал Гомес. — Я прожил десять лет во Франции, моя жена и сын еще там. Виски?

— Тогда без содовой.

— Один скотч без содовой и один с содовой, — заказал Гомес.

Они замолчали. Американец в пенсне повернулся на табурете и молча смотрел на них. Вдруг старик спросил:

— Надеюсь, вы не итальянец? Гомес улыбнулся:

— Нет, я не итальянец.

— Все итальянцы сволочи, — сказал старик.

«А французы?» — подумал Гомес. Он продолжал вкрадчивым голосом:

— У вас там кто-нибудь есть?

— В Париже — нет. У меня племянники в Мулене. Он внимательно посмотрел на Гомеса:

— Я вижу, вы здесь недавно.

— А вы?

— Я здесь поселился в девяносто седьмом году. Уже давно.

Он добавил:

— Я их не люблю.

— Почему же вы здесь?

Старик пожал плечами:

— Я делаю деньги.

— Вы коммерсант?

— Парикмахер. Мое заведение в двух кварталах отсюда. Раз в три года я проводил два месяца во Франции. В этом году должен был туда поехать, а теперь — вот тебе на.

— Вот тебе на, — повторил Гомес.

— Сегодня с утра, — продолжал старик, — в мою парикмахерскую пришло сорок человек. Бывают такие дни. И им нужно все: бритье, стрижка, шампунь, электрический массаж. И вы, может быть, думаете, что они со мной говорили о моей стране? Дудки! Читали газеты, не говоря ни слова, а я видел заголовки, пока брил. Среди них были клиенты, которые двадцать лет ко мне ходят, но даже они ничего не сказали. Если я их не порезал, значит, им повезло: у меня руки дрожали. В конце концов я оставил работу и пришел сюда.

— Им плевать, — сказал Гомес.

— Не то чтобы им плевать, но они не способны найти человеческие слова. Вообще-то они о Париже слыхали. А помалкивают именно потому, что это их затронуло. Они такие.

Гомес вспомнил толпу на Седьмой авеню.

— Вы считаете, — спросил он, — что все эти люди на улице думают о Париже?

— В каком-то смысле да. Но знаете ли, они думают иначе, чем мы. Для американца думать о чем-нибудь, что его раздражает, значит напрочь изгнать такие мысли.

Бармен принес стаканы. Старик поднял свой.

— Что ж, — сказал он, — за ваше здоровье.

— За ваше здоровье, — ответил Гомес. Старик грустно улыбнулся:

— Не очень-то знаешь, чего себе пожелать, да? После короткого размышления он продолжил:

— Да, я пью за Францию. Все-таки за Францию. Гомес не хотел пить за Францию.

— За вступление в войну Соединенных Штатов. Старик коротко усмехнулся:

— Вы дождетесь этого после дождичка в четверг. Гомес выпил и повернулся к бармену:

— То же самое.

Ему нужно было пить. Только что он считал себя единственным, кого волновала Франция, падение Парижа было его делом: одновременно несчастье для Испании и справедливое наказание для французов. Теперь же он чувствовал, что эта новость бродила по бару, что она вращалась кругами неопределенной абстрактной формы в душах шести миллионов. Это было почти невыносимо: его личная связь с Парижем оборвана, он был всего лишь недавно прибывшим эмигрантом, пронзенным, как множество других, одним общим кошмаром.