Я ему сейчас скажу: «Ну что, неужели у тебя осталась наглость их защищать!» Шнейдер уже рядом с ним, Брюне молча смотрит на него. Он облокачивается на перила; Шнейдер облокачивается рядом, Брюне говорит: «Прав Деврукер». Шнейдер не отвечает; а что он может ответить? Улыбка, красные цветы под изморосью, достаточно оказать им доверие, немного, да, конечно же, я тебе верю; он яростно повторяет: «Нечего делать! Нечего! Нечего!» Конечно, одного доверия не достаточно. Доверие к кому? Доверие к чему? Нужны страдания, страх и ненависть, нужны бунт и бойня, нужна железная дисциплина. Пусть им больше нечего будет терять, пусть для них жизнь станет хуже смерти. Оба наклоняются над мраком, пахнет пылью, Шнейдер, понизив голос, спрашивает: «Ты правда хочешь бежать?» Брюне молча смотрит на него. Шнейдер говорит: «Мне будет тебя не хватать». Брюне с горечью возражает: «Тебе будет хорошо и одному». На первом этаже люди хором поют: «Выпьем стаканчик, выпьем второй во здравие пары влюбленной», бежать, поставить крест на двадцати тысячах пленных, дать им подохнуть в дерьме, разве ты имеешь право когда-нибудь сказать: делать больше нечего?

А если меня ждут в Париже? Он думает о Париже с отвращением, сила которого его удивляет. Он говорит: «Я не сбегу, я сказал это сгоряча». — «Если ты думаешь, что больше нечего делать…» — «Всегда есть, что делать. Нужно работать там, где находишься, и с теми средствами, которые есть под рукой. Позже все образуется». Шнейдер вздыхает, Брюне вдруг говорит: «Это ты должен был бы бежать». Шнейдер отрицательно качает головой, Брюне поясняет: «У тебя на воле жена». Шнейдер снова качает головой; Брюне спрашивает: «Но почему? Тебя ничто здесь не держит». Шнейдер отвечает: «Повсюду будет только хуже». Выпьем стаканчик, выпьем другой во здравие пары влюбленной. Брюне говорит: «Скорее бы Германия!», и в первый раз Шнейдер повторяет с некоторым стыдом: «Да. Скорее бы Германия! И к черту английского короля, объявившего нам войну». Двадцать семь человек, вагон скрипит, вдоль путей тянется канал. Мулю говорит: «А что, не так уж все и разрушено». Немцы не закрыли раздвижную дверь, свет и мухи проникают в вагон; Шнейдер, Брюне и наборщик сидят на полу у дверного проема, свесив ноги наружу, стоит прекрасный летний день. «Нет, — удовлетворенно говорит Мулю, — все не так уж и разрушено». Брюне поднимает голову: Мулю стоит рядом и с удовлетворением смотрит на проплывающие мимо поля и луга. Жарко, от пленных скверно пахнет; в глубине вагона кто-то храпит. Брюне наклоняется и видит, как в багажном вагоне блестят над стволами ружей немецкие каски. Прекрасный летний день; все спокойно, поезд идет, канал течет, местами бомбы изрыли дорогу, вспахали поле; на дне воронок скопилась вода, в которой отражается небо. Наборщик говорит сам себе: «Не так уж трудно спрыгнуть». Шнейдер движением плеча показывает на винтовки: «Тебя подстрелят, как зайца». Наборщик не отвечает, он наклоняется, как будто собирается нырнуть; Брюне удерживает его за плечо. «Это было бы не так уж трудно», — зачарованно повторяет наборщик. Мулю гладит его по затылку: «Но ведь мы едем в Шалон». — «Это правда? Мы едем туда?» — «Ты не хуже меня видел объявление». — «Но там не было написано, что мы едем в Шалон». — «Нет, но было написано, что мы остаемся во Франции. Верно, Брюне?» Брюне медлит с ответом: это правда, позавчера на стене было вывешено объявление, подписанное комендантом: «Пленные лагеря Баккара останутся на территории Франции». Тем не менее, сейчас они в поезде, который идет неизвестно куда. Мулю настаивает: «Так правда это или неправда?» За их спинами нетерпеливо выкрикивают: «Ну да, это правда, конечно, правда! Не валяйте дурака, вы сами знаете, что это правда». Брюне бросает взгляд на наборщика и вполголоса говорит: «Это правда». Наборщик вздыхает и произносит, облегченно улыбаясь: «Любопытно, но я всегда чувствую себя как-то странно, когда еду в поезде». Он смеется, повернувшись к Брюне: «Я, может, и ездил-то раз двадцать за всю свою жизнь, но каждый раз это на меня действует». Он продолжает смеяться, Брюне смотрит на него и думает: «Дело дрянь».