На Автозаводской была география, но не было истории. То есть не так конечно, история была, и какая – советская, индустриальная, гордая, парадная, но здесь не было истории прежней, и все следы существовавшей на этой земле реликтовой Тюфелевой рощи, принадлежавшей царскому дворцу, урочище в излучине реки, богатые дачи, охотничьи угодья, пруд, в котором утопилась карамзинская бедная Лиза и московские дамы рвали ландыши, оплакивали, а иные и повторяли ее судьбу – всё это было уничтожено новым временем. Даже не советским, а предсоветским, предреволюционным, органично перетекшим в советскую индустриализацию. Ничего древнего, старомосковского, купеческого, дворянского, бабушкиного и дедушкиного тут не было, за исключением разве что Симонова монастыря, но от старинной обители остались только могучие стены, которые терялись в окружении заводов, сталинских домов и домов более поздней постройки, труб, высоких бетонных заборов, мостов, а всё остальное, включая могильные надгробья, было разрушено и частично пошло на постройку нового. То, что на территории завода «Динамо» стояла церковь, в которой были погребены русские воины Пересвет и Ослябя, сражавшиеся с ордынцами на Куликовом поле, то, что в Симоновом монастыре подвизался Кирилл Белозерский, – всё это я узнавал много позже, как позже открывал для себя древнюю Москву, но она не была для меня родной в буквальном смысле этого слова. Родной была фабричная слобода, безбожная, по-своему жестокая, со своей шпаной, своим блатняком, дерущимися улицами и дворами.

Среди этого пролетарского царства находилась выстроенная из красного кирпича пятиэтажная английская спецшкола № 15, где учились дети местной интеллигенции, за что справедливо получали время от времени по физиономии от гегемонов из школы по соседству, поджидавших нас за гаражами с нехитрым предложением:

– Пацан, дай десять копеек.

Некоторые пацаны давали запрашиваемую сумму, некоторые нет, но взрослым никогда не жаловались – ни родителям, ни учителям. Мне давать деньги казалось унизительным, и я уходил в несознанку:

– Нету.

– А найду, звездюлей дам? – деловито спрашивали соседи, однако обыскивать не обыскивали – отпускали с миром.

А вот что было по-настоящему родным и любимым, так это река. Москва-река. Или лучше в одно слово – «Москвáрека» с единственным ударением на среднюю букву «а», которая не должна склоняться: Москвареки, Москвареке, Москвареку, Москварекой, о Москвареке. Моя Москварека начиналась возле стадиона «Торпедо» и дальше уходила ниже в сторону Автозаводского моста и завода имени Лихачева. То, что было выше, – Новоспасский мост и еще выше Таганка, Котельники, Кремль – лежало за пределами Автозаводской, там река была нарядная, с красивыми набережными, там гуляла хорошая публика, ходили прогулочные пароходики, а моя Москва-река была работящая, пролетарская. Пройти вдоль нее везде было невозможно, заводские территории вплотную примыкали к воде, но в некоторых местах набережной не было, и можно было ходить вдоль берега. Река была единственным живым местом на Автозаводской, частью неуничтоженной, невырубленной природы. У нее был ледостав и ледоход, не очень заметный в черте города, но был. Там ловили рыбу, купались, там можно было собирать камушки и бросать в воду лежавшие на берегу дощечки, представлять, как они уплывают вниз. Изгибаясь, река уходила в сторону Южного порта и Коломенского парка. Иногда я ходил по долгому правому берегу, и река текла рядом со мною примерно с той же скоростью, с какой шел я, и благодаря ее течению я ощущал, что в нагромождении заводов, домов, труб, железных и автомобильных дорог есть живое, пробивающееся сквозь теснину камня и асфальта и чудом уцелевшее, незаточенное. Отец позднее рассказывал, что мой прадед, отец его мамы, был до революции капитаном речного пароходика на Оке. Про этого человека не сохранилось никаких сведений, но можно предположить, что если был капитаном на Оке, то мог и в Москва-реку заходить, и поэтому что-то шевелилось во мне, когда я видел эту воду.