Дом вдруг выступил из деревьев, будто шагнул навстречу Волошину – двери закрыты, в окнах темно, балюстрада парадного входа засыпана листьями.

Может, и впрямь никого нет!.. Впрочем, Волошин точно знал, что есть.

Он поднялся по широким ступеням, позвонил – дом даже не дрогнул, ничто не отозвалось за стенами из серого камня. Архитектор Данилов построил крепость в прямом смысле этого слова!

Ну что ж, попробуем с другой стороны.

Волошин пошел в обход – собственно, в разлоговский дом почти никто и никогда не заходил с парадного входа, и этот путь к двери, открывающейся в сад, был привычен и хорошо знаком.

Вон гамак между соснами. Вон проглядывает беседка, а рядом с ней площадка с островерхой печью. Здесь летом жарили мясо, пили вино и жгли костер – любимое разлоговское место. Вон на идеально ухоженном газоне навалены камни, а между камней натыканы какие-то невразумительные цветы. Разлогов утверждал, что эти цветы – вереск, а камни – альпийская горка.

Волошин вдруг улыбнулся и наступил в лужу.

Конечно, Разлогов был мужик тяжелый и неприятный, что говорить!.. Но вот горку свою любил. И костер, и горячее мясо, и собак любил тоже. По всей видимости, больше никого и ничего он не любил, но и этого вполне достаточно, чтобы оставаться… человеком.

Волошин обогнул кованую решетку, окружавшую несколько ступенек в цокольный этаж, повернул за угол и…

Вдова Разлогова лежала на нижней ступеньке широкого пологого крыльца. Обе створки стрельчатых двойных дверей за ее запрокинутой головой были распахнуты настежь. Мобильный телефон, видимо отлетевший в сторону, когда она упала, вдруг зазвонил, и Волошин первым делом поднял его и сунул себе в карман.

– Глафира Сергеевна! Але! Але! Вы живы?

Ничего глупее этого самого «але» придумать было нельзя, но Волошин не знал, как именно следует обращаться… к трупу.

…Или она пока не труп?

Он потянул ее за руку, бледную, совсем не загорелую, с голубыми прожилками вен. Рука была холодной и влажной, и Волошина чуть не стошнило от отвращения.

Неврастеник, твою мать! Слюнтяй и неврастеник!..

Но что делать, если Волошин никогда не служил в спецназе, не работал в МЧС, не ездил на «Скорой» в морг, и вообще ничего героически-показательного или показательно-героического никогда не совершал. Полжизни он учился математике, а вторую половину жизни просидел перед компьютером, и что нужно делать с человеком, который уже умер или только собирается умереть, Волошин не знал!

Пульс. Кажется, нужно щупать пульс. Для этого снова придется взяться за влажную, безжизненную руку в голубых прожилках вен.

Чужой телефон у него в кармане трезвонил, выводил незнакомую мелодию не переставая. Волошин зачем-то вынул его, посмотрел и опять сунул в карман.

– Глафира Сергеевна, вашу мать…

И взялся за ее руку, как за нечто отвратительное, змею или лягушку. И наклонился к ее лицу – дышит или не дышит?..

Вдруг на этом лице, таком же бледном и неприятном, как и рука, распахнулись глаза, мутные и страшные. Волошин отшатнулся и руку бросил. Она гулко ударилась о деревянную ступеньку.

– Вы… живы? Але!