Как-то вечером я сочинил песню и спел ее низким холмам Виновии, где по отлогим склонам, поросшим дроком и папоротником, и по широким вересковым пустошам с редкими соснами, ольхами да прозрачными купами берез струятся в узких лесистых оврагах чистые извилистые ручьи.

Мы устроились на ночлег в одном таком березнячке, где земля сухая, а тонкие гибкие ветви, недвижные в теплом вечернем воздухе, свисают вокруг шелковым шатром.

Вот моя песня. Я назвал ее Песней изгнания, позже мне случалось слышать ее с изменениями, обработанную знаменитым саксонским певцом, но первоначальный текст принадлежит мне:

Тот, кто одинок,

Часто ищет утешения

В милосердии

Создателя, Господа Бога.

Печален, печален верный друг,

Переживающий своего господина.

Мир для него пуст,

Подобно стене под порывами ветра,

Подобно брошенному замку,

Где сквозь оконные переплеты сыплется снег

И на сломанном ложе

И в остывшем очаге

Выросли целые сугробы.

Увы, золотая чаша!

Увы, зал для пиров!

Увы, меч, оборонявший овчарню и яблоневый сад

От волчьих когтей!

Умер волкоборец,

Законодатель и опора законов,

А вместо него на королевском престоле –

Сам же тоскливый волк

И с ним орел и ворон.

Я пел, поглощенный своей песней, а когда наконец замерла последняя нота и я, подняв голову, огляделся, оказалось, что, во-первых, Ульфин по ту сторону костра заслушался и по щекам его бегут слезы, а во-вторых, что мы не одни. Ни Ульфин, ни я не заметили, как к нам по пружинящему мху подошли двое.

Ульфин увидел их одновременно со мной и вскочил, выхватив нож. Но было очевидно, что пришельцы не имеют худых намерений, и нож снова исчез в ножнах, прежде чем я успел сказать «убери» и прежде чем шедший впереди с улыбкой протянул раскрытую ладонь.

– Мы к вам с добром, добрые люди. Я любитель послушать музыку, а здесь, я слышу, у человека настоящий талант.

Я поблагодарил его, а он, словно сочтя мою благодарность за приглашение, подошел к костру и сел. Мальчик, сопровождавший его, сбросил с плеч на землю тяжелую ношу и тоже присел, но в отдалении от огня, хотя с приходом ночи поднялся прохладный ветер и горящие дрова манили погреться.

Наш гость был невысокий мужчина в летах, с подстриженной серебристой бородкой, из-под его густых лохматых бровей близоруко глядели живые карие глаза. Одежда его была запылена, но добротна, плащ из теплого сукна, мягкие сандалии и пояс – кожаные. Тонкой работы пряжка на поясе оказалась, как ни странно, золотой или же щедро позолоченной, плащ сколот круглой массивной фибулой, тоже золотой и столь же изысканной, в виде изогнутого филигранного трилистника в круге. Мальчик, которого я поначалу принял за его внука, был одет так же, но единственной драгоценностью в его костюме было некое подобие ладанки на тонкой цепочке вокруг шеи. Однако, когда мальчик протянул руку, чтобы развернуть одеяло для ночлега, рукав его задрался, и я увидел ниже локтя шрам, вернее, клеймо. Стало быть, это раб, и не только в прошлом, но и теперь, судя по тому, как он не решается подойти к костру, как без единого слова принялся разбирать поклажу. Выходит, что старик – человек с достатком.