На этапе следствия его силы поддерживала надежда на справедливое решение суда. Когда ее убил вынесенный приговор, Григорьев сломался… В камере смертников он впал в депрессию. Жизнь перестала его интересовать. Все чаще возникали мысли о самоубийстве.

«Ну помилуют меня, и что?.. Двадцать лет топтать зону с чистой совестью? Выйти на свободу глубоким стариком или подохнуть в неволе, только за то, что не любил свою тещу?.. Нет уж, лучше сразу».

Он решился свести счеты с жизнью, когда судебная коллегия высшей инстанции подтвердила приговор городского суда. Ночью, когда сокамерники спали, он перерезал вены заточенной алюминиевой ложкой. Боли Валентин почти не чувствовал…

Утром четырнадцатого декабря тысяча девятьсот девяносто пятого года конвоир услышал громкий стук в дверь, который эхом пронесся по тюремному коридору:

— Начальник, зови врача, у нас один «откинулся»!..

— К стене!..

Зэки повиновались.

Конвоир заглянул в камеру и тут же побежал докладывать старшему смены.

Для тюремного руководства самоубийство в камере смертников — не редкость. Когда наконец появился врач, он лишь констатировал смерть от потери крови. Всех присутствующих поразило лицо покойного. Морщины разгладились, на губах застыла легкая улыбка, словно смерть стала для него огромным облегчением…

Кто любит жену, бреется вечером. Кто любит начальство — утром. Подполковник Егоров любил и жену, и начальство и поэтому брился дважды в день.

Процесс избавления от щетины был ему не в тягость. Напротив, искренне нравился. Необыкновенной мягкости помазок из шерсти енота, душистые мыльные кремы разных сортов и дорогой итальянский станок (пластмассовые однодневки типа «жиллет» Егоров презирал!) превращали эту нудную для многих мужчин процедуру в настоящее священнодействие.

После бритья Егоров непременно втирал в кожу специальный смягчающий крем, затем щедро сбрызгивал лицо дорогим одеколоном «Фаренгейт», испытывая животное удовольствие от пощипывания, а уж потом шел на кухню и заваривал в турке хороший кофе. Это была приятная прелюдия к тем суровым будням, которые Сергей Аркадьевич проводил в кресле начальника одного из отделов штаба ГУВД.

В это утро, закончив бритье, Егоров посмотрелся в зеркало, потер выскобленный подбородок и удовлетворенно произнес:

— Попка младенца!..

В его устах это означало высшую категорию качества.

С кухни доносились бодрые звуки «Радио шансона». Ни с того ни с сего Егоров вдруг мрачно запел:

— Вино на пиво — это диво! Пиво на вино — это говно!..

Так любил говорить его дедушка, а он знал толк в предмете.

«Надо предложить этому… как его… Шнурову из „Ленинграда“, — зачем-то подумал Егоров. — Пригодится как припев к новой песне…»

Этим утром подполковник страдал от похмелья. Оно нещадно терзало его, не делая скидку ни на возраст, ни на высокое звание. Что интересно, с количеством выпитого накануне такое состояние не всегда совпадало. Егоров давно выработал для себя нехитрые правила: нельзя пить в полнолуние и мешать напитки по мере убывания крепости. Однако вчера ему пришлось поступиться принципами: отмечали новую звезду на два просвета его старинного приятеля из ГУВД.