Я поблагодарил доктора и ушел.

Уходя из больницы, я еще раз испытал чувство облегчения, как совсем недавно, когда уходил из комнаты больного.

Спустя несколько месяцев я снова приехал в Марсель. От безделия и любопытства однажды я пошел в антропологический музей.

Напрасно среди экспонатов я искал белую тсантсу, подаренную Доном Джоузом. Может быть, тсантса существовала только в возбужденном воображении моего друга.

Этот вопрос стоило выяснить, и я послал визитку директору музея, который принял меня тотчас же.

— Да, сэр, — ответил он на мой вопрос, — да, несколько лет назад какой-то иностранец подарил нам ее. Он был болен и был в нашем городе проездом. Потом он умер.

— Умер? — воскликнул я.

Он кивнул и продолжал.

— Это была уникальная вещь, по крайней мере тогда, когда она была нам передана. Но климат Марселя оказался для нее вреден. Кожа, видимо ее не очень хорошо дубили, через несколько месяцев стала растягиваться, и голова начала расти. Через два года она достигла естественных размеров. Более того, эта голова, очевидно, принадлежала очаровательному юноше. На нее нельзя было смотреть без жалости и ужаса. Посетители протестовали и не без основания. Итак, голова из маленькой кукольной превратилась в настоящую. И мы решили, что ей место не в музее, а на кладбище. Мы отдали ее священнику, и он похоронил ее, я даже не могу назвать вам место.

Я ушел и решил зайти к доктору Марченду.

Я передал ему, какое странное впечатление произвело на меня открытие, связанное с изменением белой тсантсы, которая увеличивалась в размере, тогда как череп мистера Ф. уменьшался.

— Я не понимаю, на что вы намекаете, — ответил доктор, который явно хотел скорее от меня избавиться. — Неужели вы считаете, что мой пациент был прав, когда видел связь между процессом уменьшения головы и покупкой того музейного экспоната, который заколдовал его мозг?

Что я мог ответить?

С точки зрения науки доктор был прав. И все же…

— Едва ли следует оспаривать тот факт, господа, — проговорил Томбли, что человек всегда и везде должен верить глазам своим, а если зрительные ощущения к тому же подкрепляются слуховыми, то для сомнений вообще не остается какой-либо почвы. Да, человек не может не верить тому, что он видит и слышит.

— Не всегда… — мягко вставил Синглтон.

Все повернулись в его сторону. Томбли стоял у камина, повернувшись спиной к очагу и широко расставив ноги, сохраняя при этом свою привычную главенствующую позу. Синглтон, что, впрочем, также нельзя было назвать нехарактерным для него, напротив, робко пристроился в углу комнаты. Однако в те редкие минуты, когда он все же раскрывал рот, как правило произносил нечто такое, что действительно заслуживало внимания. Мы уставились на него с той льстивой естественностью и молчаливым ожиданием, которые обычно подстегивают азарт рассказчика.

— Мне просто вспомнилось, — после небольшой паузы продолжал он, нечто из того, что я лично видел и слышал во время одной из поездок в Африку.

Кстати, если на свете существовали недостижимые цели и неосуществимые задачи, то к их числу, по нашему общему и глубокому убеждению, можно было с полным правом отнести заветное желание добиться от Синглтона более или менее конкретного описания его африканских вояжей. Получалось как в повествовании альпиниста, у которого в рассказах фигурируют одни лишь подъемы и спуски: если послушать Синглтона, то могло показаться, что в Африку он ездил лишь затем, чтобы почти сразу же оттуда возвратиться. Немудрено, что сейчас его слова вызвали наше самое пристальное внимание. Томбли каким-то образом оказался в противоположном от камина углу комнаты, хотя ни один из нас не заметил, чтобы он хотя бы шевельнулся. Вся комната преобразилась, все уставились на Синглтона и запыхтели свежезакуренными сигарами. Синглтон тоже прикурил свою, но она мгновенно погасла, и он, казалось, полостью забыл про ее существование.