Его не за что было зацепить. Он плевал на золото. Он плевал на власть. У него не было любимой женщины. У него не было детей и любимых родичей. У него не было друзей. У него был только Нуменор, а что мог сейчас, без этого человека, майя сделать с Нуменором? И воспитуемый это прекрасно понимал и издевался как мог.

Похоже, даже самый грубый, но верный метод не работал. Хуже всего, что воспитуемый сам знал: однажды его силы иссякнут, и он так или иначе умрет. Но кто поймет этих людей? Они способны надеяться даже тогда, когда отступает всякая логика. Та самая эстель, которую ему — ему, Ортхэннэру! — не дано познать и понять… Пока не дано. Все познаваемо.

И всего-то нужно — сказать «да». К сожалению, мир устроен так, что только это согласие может предать человека в его, майя Ортхэннэра, власть полностью. А если этот человек не скажет своего «да»? Нет, довольно. Хватит ждать.

Он внутренне вздрогнул. Если так, то остается только один способ. Тогда он победил, но вовсе не так, как хотел. Не в том. А в том, в чем хотел, позорно проиграл.

Тогда Единый посмеялся над ним, и эту насмешку он увидел в глазах Финрода.

Нет, гнать эти воспоминания, гнать.

Хотя почему? Он же победил все равно.

Или нет?

Он победил тело, одолел чары — но проклятая стена аванирэ не поддалась.

Хотя это всего лишь человек — не Финрод. Его аванирэ не может быть сильнее, чем у эльфа. К тому же он потерял много сил. Он ослабеет и сдастся. Всему есть предел. Надо лишь подтолкнуть.

Впрочем, Единый любит шутить…

Он вдруг осознал, что человек смотрит на него. И в этом взгляде опять то же самое презрение и какое-то злорадство. Ну-ну, смейся. Майя взял из огня раскаленный прут, стиснул красную полоску в ладони. Боли никакой — естественно, он умеет владеть своей плотью, и не такой мелочи причинить ему боль. Запах горелого мяса наполнил подземелье. Усмехнулся, победно глядя в глаза распятому — видишь, я не менее терпелив. Тот презрительно осклабился, дернул горлом — Саурон ощутил на лице что-то тягучее и густое. Молодой морадан ахнул. Дурак. Почему-то люди считают эти обычные выделения слюнных желез невероятно оскорбительными. Он неторопливо стер плевок рукавом. А потом человек вдруг задергался, лицо его исказилось, сквозь зубы вырвался хриплый вой, голова снова упала на грудь. Саурон только сейчас осознал, что держит в руке раскаленный прут, прижимая его к животу распятого. Он отшвырнул его прочь. Чуть не убил. Так нельзя. Неужели — зацепил-таки? Неужто с людьми жить — по-людски выть? Ха, забавно. Надо рассмотреть этот вопрос — насколько влияет плотское обличье на мышление и мировосприятие майя.

— Снять. Вымыть. Привести в порядок. Когда будет здоров — ко мне в башню.

Взгляд юноши полон ревности. Это нехорошо. Не нужно чтобы он враждовал с будущим своим командиром. Майя обнял его за плечи.

— Понимаешь, мальчик мой, напрямую я не могу его сломать. Но есть обходной путь. Помнишь, я говорил тебе об аванирэ, о защите, которую воздвиг Единый в нашем сознании, дабы никто не мог повелевать волей другого? — Юноша дернул ртом, явно выражая неудовольствие при упоминании Единого. — Напрасно. Он нас создал, и никуда от этого не денешься. Хотя бы за это его нужно почитать. Пусть ненавидеть, бояться, что угодно — но почитать. — Или мальчик просто пытается таким образом высказать свое обожание ему, Хозяину? Глупо. — Но если человек настолько любит другого, что отдает ему всего себя, то он отказывается от аванирэ ради этой преданности. Как ты. — Он погладил юношу по голове. — А этот человек не понимает величия своего предназначения. Стало быть, я должен насильно раскрыть ему глаза. Он ослаб телом, он ослаб духом, ибо все его предали, и он это знает. Я нанесу последний удар. И если он скажет «да», то он будет жить и служить мне. Если нет… тогда ты сам убьешь его.