Ледяной ветер нес мелкую пыль, оседавшую на его мундире, на серебряных коммодорских «спиралях» и высоких башмаках. Пыль завивалась крохотными смерчами, лезла в нос и глаза, заставляя их слезиться. Темная каменная громада Фарсиды и дорога, что извивалась по склону, дрожали под плотным покрывалом туч, как если бы, сотрясая землю, пробудились все вулканы Марса. Вне кабины глайдера воздух был слишком холоден и сух и резал горло, словно в скафандре с дефектным блоком жизнеобеспечения. Командор чихнул и, бросив взгляд на вывеску, пробормотал: «Как бы и правда тут не сдохнуть…» Затем быстрым шагом направился к дверям.

За силовой завесой был темноватый и безлюдный зал с камином, в котором – о чудо! – горели настоящие дрова, распространяя аромат сосновой смолы и дыма. Камин находился по левую руку, и над ним, на полке, стояли горшки с марсианскими кактусами и лежало что-то длинное, поблескивающее то ли стеклом, то ли металлом. Справа размещались три деревянных стола с табуретами, а в глубине – стойка бара с пивным бочонком и батареей бутылей и фляг. Сбоку от бочонка торчала голова в бороде, усах и бакенбардах. Над крайним столом висел плакат, и Командор, приглядевшись, узнал Олафа Питера Карлоса Тревельяна-Красногорцева в скобе[22] и шлеме с откинутым забралом – таким, каким Олаф Питер был лет тридцать назад, во время службы на «Свирепом». Удивляться этому не приходилось – после схватки с дроми на пятой луне Карфагена он так прославился, что его портреты висели во всех кабаках от Земли до Ваала и Гондваны.

Хмыкнув, Командор уселся под плакатом, стряхнул с рукавов мундира пыль и сказал:

– Какое пойло тут дают?

– А чего надо? – откликнулась голова за стойкой.

– Рому. Что у тебя за ром?

– «Ночь огня» с Ваала. Еще тхарский есть, из пьяного гриба… Зовется «Потерянная невинность».

– Тащи «Невинность».

– А тебе не поплохеет? – осведомилась голова.

– Ты, пень лохматый, с кем говоришь?! – рявкнул Командор, приподнимаясь. Он выпрямился во весь рост, и галактическая спираль на его воротнике сверкнула тусклым серебром. – Ты, часом, не обознался? Ни с кем меня не перепутал? Ну-ка, шевели задницей и неси, что заказано! Живо!

– Святые марсианские угодники! Да ведь это… это… – Бармен вылез из-за стойки, прижимая к груди стакан и пузатую бутыль. – Ну и гость у меня! Никак адмирал пожаловал?

– Еще не адмирал. Вот выпью, и «спирали» сразу будут в звездах.

Опрокинув в глотку содержимое стакана, Командор крякнул и уставился на бармена. Старик-коротышка, борода по грудь, ни губ, ни ушей в волосах не видно, глазки маленькие, серые, кожа – дубленная на марсианских ветрах… Выглядел он лет на сто двадцать и явно пренебрегал ювенильными процедурами. Хотя, с другой стороны, для кого ему молодиться? На шоссе пусто, в баре тоже, а до ближайшего поселения – семьсот километров и столько песка, что можно слепить приличный астероид.

– Ты кто? – спросил Командор.

– Папаша Эмиль из Салдуса.[23] Где он нынче, мой Салдус… – Бармен задумчиво поскреб в бороде. – Я в небесах уже век без малого. Станцию на Ганимеде строил, Тритон обживал, копался в Астероидном Поясе… Да и тут пришлось постранствовать – в Исиде жил, в Аргире, в Мангала Вэли