Она умолкла. Столько убежденности и непреклонной твердости было в ее речи, что лорд Драммонд понял: подобную решимость ничто не в силах поколебать, об эту броню разобьется все, быть может, исключая одно лишь искусство — то самое искусство, что отнимало у него его счастье.

— Стало быть, — сказал он, — мое преступление состоит в том, что я боготворил вас? Как можете вы, артистка, укорять меня за то, что я чувствую прелесть искусства настолько остро, чтобы влюбиться в голос так, как иные влюбляются в женщину, что к душе, выраженной в божественном пении, я воспылал такой же ревнивой страстью, какую другие питают к телу возлюбленной?

— Я же говорила вам, что сначала это искренно тронуло меня, — произнесла она несколько мягче.

Лорд Драммонд заметил, что ему удалось отвоевать хоть малую уступку, и продолжал:

— Да, верно, я ревниво отношусь к вашему пению, но не только из-за моих желаний, а и ради вас же самой. Признаюсь: да, меня охватывает гнев, когда я вижу, как вы расточаете перед грубой толпой эти дивные звуки, перлы вашей души. Публика восторгается вами, но ее восторг пошл, ей не понять, кто вы на самом деле, — она недостойна слушать вас. Ваш голос, открывший предо мной Небеса, для нее не более чем одно из земных развлечений. Ах! Зачем вы допускаете в этот эдем чистых мелодий тупую, немощную духом толпу? Для чего вы низводите небесный свод до уровня уличной мостовой? То, что вы называете представлением, я назвал бы опошлением.

— Все совсем наоборот, — возразила Олимпия. — Театр — это пьедестал, это пылающий треножник, с высоты которого жрица обращает к народу свои прорицания, щедро разбрасывая вокруг искры пожирающего ее божественного огня. А вы хотите, чтобы я сошла с треножника и пресмыкалась на земле. Добиваетесь, чтобы я погасила в своей душе небесное пламя и стала обычной женщиной.

— Я совсем не хочу, чтобы вы загасили свой божественный светильник, — запротестовал лорд Драммонд с жаром, неожиданным в этом флегматичном англичанине. — Я лишь жажду, чтобы этот огонь пылал только для меня. Моя мечта — не делясь ни с кем, одному владеть всеми небесными дарами, что вы расточаете для любого встречного. О, заклинаю вас, Олимпия, не насмехайтесь над этой таинственной страстью, которой я сгораю подле вас, не ввергайте меня в отчаяние! Не казните меня за то, что я полюбил вас иначе, чем любят других женщин. Ну же, подумайте сами. Чего бы я достиг, если бы любил вас обыкновенно — вас, что чище и холоднее мраморной статуи? Разве вы не говорите «нет» в ответ на все признания, все мольбы влюбленных, очарованных вашей красотой и гениальностью? Разве не оказались бесполезными любые их искания, настойчивость, усилия и хитрости любовной осады? Что ж! Коль скоро вы не желаете быть любимой, как обычная женщина, позвольте мне любить вас по-другому.

Вы же созданы, чтобы понять сердце, подобное моему, чтобы позволить мне мою любовь истинного артиста. Кому и понять это, как не вам, не желающей в этом мире ничего, кроме искусства, вам, монахине от музыки, отшельнице сладостных гармоний, для которой опера — ее монастырь, которая никогда не ведала иной страсти, кроме жажды хороших ролей, других возлюбленных, кроме Моцарта и Чимарозы? Во имя Россини, поймите меня, внемлите моей мольбе! Да не будет у вас ни гения, ни голоса, ни души, кроме как для меня одного, а взамен берите все, чего пожелаете, начиная моим именем и состоянием и кончая самой жизнью. О, если бы вы только пожелали стать моей женой! Ведь едва став ею, вы тотчас были бы принуждены повиноваться мне и пожертвовать ради меня этим ужасным соперником, которого вы ныне готовы мне предпочесть, — театром!