Направленный взгляд Соловьева оказался действеннее стука. Профессор открыл глаза. Возможно, он и не спал. Скорее всего (Соловьев это понял по спокойствию профессора), он и стук слышал. Всё еще не переступая порога, Соловьев поздоровался.

– Входите, дружок.

Едва заметным жестом профессор показал на стул у кровати. В жесте сквозила его обычная доброжелательность, но теперь – не только она. То, что Соловьев вначале принял за спокойствие, было, несомненно, чем-то другим, для чего привычные слова не годились.

– Вот, я тут… Принес.

Соловьев достал из сумки апельсины. Идя сюда, он собирался спросить профессора о здоровье, но теперь не мог этого сделать. Вспомнил о печенье и вытащил его.

– И вот…

Обескураженный собственным красноречием, Соловьев протянул пакеты профессору.

– Спасибо.

Он положил пакеты на одеяло. Вместе с одеялом теперь они едва заметно двигались в такт его дыханию. Дыхание – так, по крайней мере, казалось Соловьеву – было частым и прерывистым. За оттопырившейся пижамой была видна бледная безволосая грудь профессора. На ней блестел алюминиевый крестик. Соловьев подумал, что никогда еще не видел его тела. Он не помнил профессора без галстука. Никольский взял его за руку.

– Как диссертация?

– Я ее почти закончил.

– Молодец. Привезите мне ее, ладно?

Диссертация лежала у Соловьева в сумке. Он кивнул.

– Как вы себя чувствуете?

– Так себе… И все-таки – лучше, чем ваш генерал, – профессор попытался сесть выше, и апельсины съехали на край кровати. – Вам удалось найти окончание его воспоминаний?

– Пока нет. Но я нашел кое-что другое.

И Соловьев рассказал о своей вчерашней находке. Никольский выслушал его, не перебивая.

– Правда чудеснее вымысла…

В палату вошла сестра и протянула профессору пластмассовую крышку с несколькими таблетками. Привычным, каким-то даже залихватским движением забросив все таблетки разом в рот, он запил их водой. На сестру это не произвело никакого впечатления.

– Знаете, – Соловьев подождал, пока дверь за сестрой закроется, – как раз сейчас, когда почти всё сделано, у меня возникло какое-то необычное чувство. Может быть, неудовлетворенность. Мне трудно это выразить…

– Неудовлетворенность – обычное чувство. Особенно в конце работы.

Никольский сказал это несколько вяло, и Соловьев подумал, что среди таблеток было снотворное.

– Я имел в виду другое. Неудовлетворенность… жизнью генерала. Может быть, жизнью вообще. Ладно, это такие материи…

– Нет, продолжайте.

Руки профессора на одеяле сложились в замок.

– Ну представьте: существует себе генерал. Умница. Герой. Живая легенда. Потом – как короткое замыкание в судьбе. После яркого света – мрак. Нищенская советская пенсия. Коммунальный туалет. Как-то даже глупо.

– Почему?

Соловьев пожал плечами.

– Странная мысль: может быть, для него было бы лучше оказаться расстрелянным?

Снова вошла сестра – на этот раз со шприцем на подносе.

– Поворачивайтесь.

Профессор медленно повернулся на бок и приспустил пижамные штаны. Соловьев подошел к окну. В ноябрьских сумерках улица почти не просматривалась. Плохо вымытое стекло отражало лишь медсестру и профессора. Но профессор об этом не знал.