Когда я наконец засыпаю, в глазах у меня стоят слезы.

Они никуда не деваются, когда меня, не знаю через сколько, будит Грета Манвилл. Дверь открывается, и вот она здесь – больше не в кресле-каталке, а на ходунках. Она выглядит заметно лучше. Не столь бледной, как в прошлый раз, и более энергичной.

– Я хотела тебя проведать, – говорит она.

Хотя я едва в сознании из-за таблеток, злость позволяет мне выдавить несколько слов.

– Пошла к черту.

– Я не горжусь тем, что сделала, – говорит Грета. – Тем, что делала вся моя семья, начиная с бабушки. Ты умна и наверняка обо всем догадалась. За бабушкой последовали мои родители. Наследственная болезнь почек. Обоим моим родителями потребовалась пересадка. Когда пришла моя очередь, я вернулась в Бартоломью, зная его предназначение. Его грехи. Ты сурово меня судишь, я знаю. Я это заслужила. И заслужила также твою ненависть и жажду моей кончины.

Туман рассеивается. Ненависть и злость подарили мне минутную ясность мыслей.

– Я хочу, чтобы ты прожила очень долгую жизнь, – говорю я. – Многие, многие годы. И чтобы каждый день своей жизни ты думала о том, что совершила. А когда тело вновь начнет тебя подводить – а оно начнет, не сомневайся, – я хочу, чтобы украденная частичка меня продлила твои страдания. Потому что ты не заслуживаешь смерти.

Выбившись из сил, я опускаюсь на матрас, словно в зыбучий песок. Грета по-прежнему стоит рядом.

– Уходи, – шепчу я.

– Одну минуту. Я зашла не просто так, – говорит она. – Завтра меня выписывают. Я вернусь в свою квартиру. Доктор Ник говорит, это поспособствует выздоровлению. Я зашла, чтобы сказать тебе об этом.

– Зачем?

Грета семенит к выходу. У самой двери она смотрит на меня в последний раз и говорит:

– Думаю, ты знаешь зачем.

И я действительно знаю, хотя и не сразу это осознаю. Если ее выписывают, значит, палату сможет занять кто-то другой.

Может, Марианна Дункан.

Может, дочь Чарли.

А значит, завтра меня здесь уже не будет.

Я засыпаю.

Я просыпаюсь.

Бернард, в яркой униформе и уже с недобрыми глазами, приносит мне ланч и таблетки. Я не в состоянии есть самостоятельно, поэтому он усаживает меня, как куклу, кладет под спину подушки и кормит с ложечки супом, рисовой кашей и чем-то, похожим на пюре из шпината.

От таблеток я становлюсь вдруг удивительно болтливой.

– А ты откуда? – спрашиваю я заплетающимся языком, словно пьяная.

– Не твое дело.

– Знаю, что не мое. Но интересно же.

– Ничего я тебе не скажу, – отвечает он.

– Скажи хотя бы, ради кого ты все это делаешь.

– Замолчи.

Бернард сует мне в рот ложку с кашей, надеясь меня угомонить. Я глотаю кашу и вновь подаю голос.

– Ты делаешь это ради кого-то, – говорю я. – Вот почему ты здесь, а не в нормальной больнице, верно? Они пообещали, что помогут кому-то из твоих близких? Как с Чарли?

Еще ложка каши. Но я не проглатываю ее, а продолжаю говорить, пока она стекает у меня по подбородку.

– Ты можешь мне рассказать. Я не стану судить. Когда моя мама умирала, я бы сделала все что угодно, чтобы ее спасти. Все что угодно.

Бернард колеблется, а потом шепчет:

– Это мой папа.