– Ты же прекрасно знаешь, он откажет, – спокойно возразила Дороти, примеривая к камзолу большие пуговицы. – Отец не слишком одобряет шествия. Лучше не спрашивать его и не сердить.

– Вот еще, черт возьми! – непримиримо вскричал Виктор. – Да мы уже который месяц без шествий! Ни у кого на службах нет такой мертвечины, как у нас. Скучища смертная, будто в молельне у баптистов!

Ровная строгость проводимых Ректором обрядов бесила Виктора. Идеалом ему виделось то, что он называл «подлинно католическим богослужением», имея в виду густые клубы ладана, щедрую позолоту на изображениях святых и облачения еще пышней, чем в римских храмах. Как органист он постоянно настаивал на умножении всякого рода торжественных процессий с обильной сладкозвучной музыкой, тонкой вокальной разработкой и пр. – короче, они с Ректором тянули в разные стороны. И Дороти здесь примыкала к отцовским взглядам. Привитому с младенчества вкусу к прохладной via media[14] англиканства да и самой ее натуре претили действия чересчур «внешние».

– Чертовски было бы эффектно, – мечтал Виктор, – чертовски здорово! Пройтись по боковому нефу, выйти из западных дверей, вернуться через южные, сзади хор со свечами, впереди скауты с хоругвью. Эх, шик!

Слабым, но мелодичным тенорком он пропел несколько начальных тактов: «Славься, День Торжества, день истинно благословенный, святой вовеки…». Затем добавил:

– А парочка мальчишек махала бы чеканными кадильницами, куря ладан. Ну, представляешь?

– Да. Только отец не переносит такие выкрутасы. Особенно в связи с Девой Марией. «Римская лихорадка», говорит он, доводит до того, что люди крестятся и встают на колени в моменты совершенно неположенные, и вообще Бог знает до чего. Ты помнишь ведь, что было в прошлый Рождественский пост?

Тем злополучным днем Виктор без спроса, самовольно объявил перед общим пением псалом 642 с рефреном «Аллилуйя, Мария! Аллилуйя, Мария! Аллилуйя, Мария милосердная!». Вылазку пошлого папизма Ректор перетерпел с достоинством: молча дослушал первую строфу, чрезвычайно аккуратно закрыл томик псалмов и устремил на паству взор столь каменный, что многие из юных певчих, поперхнувшись, едва сумели дотянуть мелодию. Позднее Ректор рассказывал, что среди деревенщины, горланившей «лилуйя! лилуйя!», он чувствовал себя в чаду «Пса и бутылки», где пьяный сброд требует пойла.

– К черту! – в привычном мрачном недовольстве бросил Виктор. – Твой отец вечно против, если я пробую внести в службы хоть каплю жизни. У него ничего нельзя: ни благовоний, ни настоящей музыки, ни подобающих церковных одеяний – ничего! А итог? Даже в Христово Воскресение к нам почти не идут. Смотришь воскресным утром – никого кроме мальчишек-скаутов, девчонок-скаутов да кучки затрапезных старушенций.

– Знаю, это ужасно, – кивнула Дороти, любуясь первой пришитой пуговицей. – Кажется, что ни делай, бесполезно, просто совсем не удается приобщить людей к церкви. Но все-таки, – добавила она, – венчаться и хоронить они приходят. И, пожалуй, в этом году не меньше, чем год назад. На Пасху собралось человек двести.