На мой взгляд, любая политическая программа должна учитывать то, что мои бывшие педагоги видят каждый день: что истинная проблема этих детей в том бардаке, который творится у них дома. Пора уже признать: ваучеры по «Восьмой программе» должны выдаваться администрацией города таким образом, чтобы не делить бедных на маленькие анклавы. Как сказал Брайан Кэмбелл, учитель из Мидлтауна: «У вас на руках база семей, пользующихся “Восьмой программой”, вот и сделайте так, чтобы по отношению к налогоплательщикам среднего класса она образовывала перевернутый треугольник. Чем ниже доходы в определенном районе, тем меньше там эмоциональных и финансовых ресурсов. Нельзя просто взять и собрать всех бедных в одном месте, тогда воцарится полная безнадега». С другой стороны, он добавил: «Объедините детей из семей с низкими доходами с теми, кому привычна иная модель жизни, и бедняги потянутся вслед за обеспеченными». Тем не менее, когда Мидлтаун попытался ограничить выдачу ваучеров в определенных районах города, этому решению воспротивились федеральные власти. Они решили, что нищим детям не место среди успешных людей.

Правительственная политика бессильна решить и другие проблемы нашего сообщества. Ребенком я считал, что хорошие оценки в школе — удел девчонок. Парни, на мой взгляд, должны быть сильными, смелыми, готовыми к драке, затем, позднее, пользоваться популярностью у девушек. Мальчишек, которые проявляли интерес к учебе, называли «хлюпиками» и «педиками». Не знаю, откуда взялось такое предубеждение. Разумеется, не от бабушки, которая заставляла меня учиться, и не от деда. Но так думал не я один; исследования доказывают, что мальчики из рабочего класса, вроде меня, плохо учатся в школе, потому что считают учебу сугубо женским занятием. Можно ли изменить это на законодательном уровне? Вряд ли. Порой весы не раскачать даже при большом желании.

Я узнал, что те черты характера, которые помогали мне выжить в детстве, в зрелом возрасте только мешают. В случае конфликта я предпочитаю убегать или драться. В моем нынешнем браке такой необходимости нет, но если бы не жена, детские стереотипы по-прежнему бы надо мной довлели. Я с юных лет привык транжирить деньги — потому что любую заначку (под матрасом или в ящике с нижним бельем, даже в бабушкином доме) могли найти и «взять в долг». Когда мы с Юшей приводили в порядок мои финансы, то ужаснулись, сколько у меня банковских счетов и просроченных карт.

Иногда Юше приходится напоминать, что не каждое оскорбительное замечание в мой адрес — от проезжающего мимо автомобилиста или соседа, которому не по нраву наши собаки — должно становиться поводом для кровной мести. И я, немного остыв, признаю, что она, пожалуй, права.

Пару лет назад мы ехали в Цинциннати, как вдруг меня подрезал автомобиль. Я засигналил. Водитель показал мне средний палец. Когда мы остановились на светофоре (этот наглец оказался передо мной), я расстегнул ремень безопасности и открыл дверцу машины — хотел потребовать извинений, выбить их силой, если придется. Затем возобладал здравый смысл, и я вновь сел. Юша была рада, что я передумал сам и ей не пришлось приводить меня в чувство (как порой случалось). Она ужасно гордилась тем, что я сумел воспротивиться природному инстинкту. Вся вина того водителя заключалась в том, что он задел мою честь — а именно честь в моем детстве определяла право на счастье, она мешала школьным хулиганам меня задирать, сближала с матерью, на защиту которой я бросался, если вдруг кто-то хотел ее оскорбить (пусть даже зачинщик говорил чистую правду); она давала мне нечто такое, чем я мог управлять — сам, без посторонней помощи. Первые восемнадцать лет моей жизни уступить в конфликте значило прослыть «телкой», «слабаком» или «трусом». Та модель поведения, которой я обучился с юных лет, для успешного молодого человека не годилась.